к оглавлению

 

Глава 7. Де-Мойн[1]

И вот внезапно я стал безработным.

И нетрудоспособным.

Я подумал: «У меня в кармане завалялось ещё несколько долларов, так что не «оттянуться» ли мне напоследок в Лос-Анджелесе? А потом вернусь в Англию». Я искренне считал, что мне придётся продать коттедж «Камыш» и идти на стройку или ещё куда, и принял тот факт, что с шоу-бизнесом покончено. В любом случае, такая жизнь всегда казалась мне лишь сном. И вот, недолго думая, я заселился в гостиницу под названием Le Park в Западном Голливуде. Оплачивала её компания Дона Ардена, Jet Records. Честно говоря, щедрость Дона меня удивила, но я сказал себе: «Как только он поймёт, что в Black Sabbath я не вернусь, меня отсюда выкинут, поэтому, пока есть возможность, поживу в своё удовольствие». В Le Park гостей селили не в обычные гостиничные номера, а в небольшие апартаменты с кухней, где можно было самому готовить себе еду. Я оттуда вообще не выходил. Сидел целыми днями на диване c зашторенными окнами и смотрел старые фильмы про войну. Несколько месяцев не видел солнечного света. Дилер привозил мне кокс и траву, а магазин Gil Turner’s на Сансет Стрип – выпивку. Также время от времени заглядывали потрахаться девчонки. Хотя удивительно, что я в этом смысле ещё кого-то интересовал. После такого количества пиццы и пива сиськи у меня отросли побольше, чем у жиробаса Джаббы Хатта.[2]

Я не видел Тельму и детей уже целую вечность. Периодически я звонил им прямо из номера, но чувствовал, что они всё больше и больше отдаляются от меня, и от этого впадал в ещё бо́льшую депрессию. С Black Sabbath я проводил куда больше времени, чем с семьёй. Мы месяцами отсутствовали, гастролируя по миру, потом возвращались, чтобы побыть дома пару-тройку месяцев, и снова уезжали на какую-нибудь ферму или в замок, где колбасились до тех пор, пока не появлялись новые песни. Мы жили в таком режиме десять лет, и в результате каждый из нас потерпел крах на личном фронте: Билл развёлся, Тони развёлся, Гизер тоже развёлся. Но я не мог себя заставить примириться с этой мыслью, потому что развод означал остаться без дома и детей, а я уже потерял отца и группу.

Мне просто хотелось отгородиться от всего, отмахнуться от проблем.

Поэтому я спрятался в Le Park и пил.

И пил.

И пил.

А потом ко мне в дверь постучал барабанщик Марк Носиф. Он тоже работал с Доном Арденом и уже успел поиграть со всеми на свете группами, от Velvet Underground до Thin Lizzy. Марк сказал, что к нему должна заехать Шэрон из Jet Records, чтобы кое-что забрать – он жил в апартаментах по соседству – а он не может её дожидаться, потому что уезжает выступать в другой город.

– Сделай одолжение, передай ей вот это, – Марк протянул мне конверт. – Я попросил Шэрон позвонить тебе со стойки регистрации.

– Без проблем, – ответил я.

Едва успев закрыть за ним дверь, я взял нож и вскрыл конверт. Там оказалось пятьсот долларов наличными. Х…й знает, для чего они предназначались, да мне было и неважно. Я тут же позвонил своему дилеру и купил на всю сумму кокаину. Несколько часов спустя пришла Шэрон и спросила, нет ли у меня посылки для неё.

– Нет, не думаю, – невинно ответил я.

– Оззи, ты уверен?

– Абсолютно.

И дурак бы догадался, что я вру. На столе лежала огромная упаковка с кокаином, а рядом – разорванный конверт с надписью «Шэрон».

Увидев это, Шэрон устроила мне грандиозную головомойку. Она кричала и обзывала меня «сраной катастрофой».

«Наверное, теперь она не скоро захочет со мной перепихнуться», – подумал я.

Но на следующий день Шэрон вернулась и нашла меня в луже мочи и с «косяком» в зубах.

– Послушай, – сказала она, – если ты, дол…еб, возьмёшь себя в руки, мы готовы тобой заняться.

– Да на фига я вам сдался?

Я не мог в это поверить. Просто не мог. Но тот факт, что я кому-то был нужен, оказался весьма кстати: у меня в кармане оставалось всего несколько долларов. Гонорары после работы с Black Sabbath испарились, сберегательных счетов я не открывал, и никаких новых статей дохода у меня не предвиделось. Сначала Дон хотел, чтобы я организовал новую группу под названием Son of Sabbath, и эта идея показалась мне чудовищной. Потом он предложил объединиться с Гэри Муром, и это мне тоже не особенно понравилось, хотя мы с Шэрон съездили с Гэри и его тогдашней подружкой в Сан-Франциско и здорово там развлеклись. (Ей-богу, я был уверен, что у нас с Шэрон в ту поездку всё случилось, но оказалось, что это не так: в конце вечера она вернулась в свою гостиницу, оставив меня пускать слюни в пиво).

Худшей идеей, пришедшей Дону в голову, было организовать двойную программу вместе c Black Sabbath и выступать как два разных коллектива, один за другим.

– Он что, смеётся? – спросил я Шэрон.

Но вскоре она потихоньку взяла ситуацию в свои руки, и мы решили, что мне нужен нормальный сольный альбом.

Я хотел назвать его «Blizzard of Ozz».

Так, мало-помалу, всё начало складываться.

Я никогда не встречал человека, который бы так разбирался с делами, как Шэрон. Если она что-то обещала, то делала это. Или, по крайней мере, приходила и говорила: «Слушай, я старалась, как могла, но у меня ничего не получилось». Занимаясь моими делами, она всегда держала меня в курсе всего, в то время, как её отец только орал и угрожал, как какой-нибудь мафиози. Я старался держаться от него подальше. Естественно, для того, чтобы записать альбом и отправиться на гастроли, мне нужна была группа. Но я никогда раньше не устраивал прослушиваний, поэтому понятия не имел, как это делается и с чего надо начинать. И вот Шэрон взялась мне помогать, таская меня по всем молодым и подающим надежды гитаристам Лос-Анджелеса. Правда, я был не в том состоянии, чтобы всем этим заниматься. Я усаживался на диванчик в углу комнаты и отключался. А потом мой приятель, Дейна Страм – он басист и тоже приезжал к нам на пробы – сказал: «Оззи, есть один парень, которого тебе обязательно надо послушать. Он играет в группе под названием Quiet Riot и офигенно популярен».

И вот однажды вечером ко мне в Le Park пришёл знакомиться невысокий американский парнишка, при взгляде на которого я первым делом подумал: «Это или баба, или гей». Длинные волосы с «мокрым» эффектом, таинственный низкий голос и такой худышка, что его почти не было видно. Мне сразу вспомнился мелкий гитарист Дэвида Боуи, Мик Ронсон.

– Тебе сколько лет? – первым делом спросил я.

– Двадцать два.

– Как зовут?

– Рэнди Роадс.

– Пива хочешь?

– Если можно, колу.

– Налью тебе пива. Кстати, ты вообще мальчик?

Он рассмеялся.

– Я серьёзно спрашиваю.

– Ну, да. С утра был мальчиком.

Рэнди, наверное, решил, что я больной на всю голову.

После этого мы поехали в какую-то студию, чтобы я мог его послушать. Рэнди подключил свой Gibson Les Paul[3] к небольшому репетиционному усилителю и спросил меня:

– Не против, если я немного разогреюсь?

– Сколько угодно.

И вот он начал играть гаммы. В конце концов мне пришлось остановить его:

– Стоп! Рэнди, замри.

– Что-то не так? – он обеспокоенно взглянул на меня.

– Ты принят.

Слышали бы вы, как он играл!

Он был так хорош, что я чуть не зарыдал.

Вскоре мы улетели в Англию репетировать. Я очень быстро обнаружил, что Рэнди хоть и выглядел, как мистер Шик, но на самом деле был необыкновенно дружелюбным человеком и не витал в облаках. К тому же он вёл себя, как настоящий джентльмен, чего трудно ожидать от блестящего американского гитариста и рок-героя.

Я никак не мог понять, зачем ему понадобилось связываться с такой расплывшейся, пропитанной алкоголем развалиной, как я.

Сначала мы жили в коттедже «Камыш» с Тельмой и детьми. Первой нашей песней стала «Goodbye to Romance». Работа с Рэнди в корне отличалась от работы с Black Sabbath. Они были, как небо и земля. Однажды я целый день ходил по дому, напевая мелодию, которая уже несколько месяцев не выходила у меня из головы. Рэнди спросил:

– Это ты написал или Битлы?

– Да ерунда это! Просто засела у меня в голове и не отвязывается.

Но Рэнди усадил меня рядом с собой на диван и не отпускал, пока мы не сочинили песню.

Он был необыкновенно терпелив. Я перестал этому удивляться, когда узнал, что его мама преподавала музыку. Первый раз в жизни я почувствовал себя полноправным участником творческого процесса.

Ещё одно из ярких воспоминаний о работе с Рэнди было сочинение «Suicide Solution». Мы тусили на вечеринке группы Wild Horses на репетиционной базе John Henry’s в Лондоне. Все уже успели накачаться кто чем, лишь один Рэнди сидел в углу со своей гитарой Flying V и импровизировал. И вдруг откуда ни возьмись вот это: та-та-та-а, та-та-та-а, та-та-та-та-ТА-А-А! Я закричал с другого конца комнаты: «Ух ты, Рэнди! Что это было?» Он пожал плечами. Я попросил его повторить и пропел текст, который сочинил уже некоторое время назад: «Wine is fine, but the whiskey’s quicker / Suicide is slower with liquor»[4]. Вот так, прямо на пьянке, родилась бо́льшая часть песни. В конце вечера все уже вовсю ее джемовали.

Там был и Фил Лайнотт[5] из Thin Lizzy. Вероятно, тогда я видел его в последний раз. У Фила трагическая судьба. Гениальный, ёптыть, исполнитель, великолепный голос, прекрасный стиль, но совершил роковую ошибку, и героин свёл его в могилу.

Слава Богу, я так и не подсел на эту дрянь.

Рэнди обожал Британию. Каждые выходные он садился в микроавтобус и куда-нибудь ехал, просто, чтобы посмотреть. Он побывал в Уэльсе, Шотландии, Озёрном краю[6], всего не перечислишь. А ещё он собирал миниатюрные поезда, и куда бы ни приезжал, обязательно покупал себе один. Однако этот целеустремлённый тихоня хоть и не любил выпендриваться, но пошутить умел. Однажды мы с ним сидели в каком-то баре, а в углу на пианино чувак играл классическую музыку. Рэнди подошёл к нему и спросил: «Вы не против, если я подыграю?» Чувак посмотрел на Рэнди, огляделся по сторонам, увидел меня и сказал: «Эээ… пожалуйста». Рэнди достал Gibson, подключил его к своему портативному усилителю и вместе с пианистом заиграл Бетховена или ещё что-то в этом роде. Но потом, по ходу дела, он начал вставлять в мелодию всякие рок-н-ролльные приблуды и в конце концов оказался на коленях, наяривая оголтелое соло с высунутым языком. Вот была умора! Весь бар валялся от смеха.

Забавно, но мне кажется, что Рэнди никогда особенно не нравились Black Sabbath. Он был настоящим музыкантом. В рок-н-ролле много хороших гитаристов, но у каждого из них есть своя фирменная «фишка», приём, который они используют, если не знают, как сыграть ту или иную песню. А Рэнди мог сыграть, что угодно. Среди его кумиров были самые разные музыканты, от Лесли Уэста[7] и джазового гения Чарли Кристиана[8] до композитора и дирижёра Джона Уильямса. Рэнди не понимал, почему все так «прутся» от «Iron Maiden»: по его мнению, у них настолько примитивная музыка, что и ребёнок может её сыграть.

Мы с ним даже спорили на эту тему. Я говорил:

– Да какая разница, примитивная она или нет, если всем нравится? Возьми, к примеру, «You Really Got Me»[9]. Уж куда проще, а песня офигенная. Когда я в первый раз купил этот сингл, то слушал его на отцовской радиоле, пока иголка не сломалась.

– Надо полагать, – Рэнди лишь пожал плечами.

Пока мы были в Англии, брату Шэрон, Дэвиду, удалось найти нам басиста, Боба Дейсли, австралийца. Дэвид знал его, потому что Дейсли тоже работал по контракту с Jet Records в группе Widowmaker. Боб понравился мне с первого взгляда. Он был настоящим рокером: носил джинсовые куртки с обрезанными рукавами и делал укладку. Периодически мы с ним ходили в паб или нюхали кокс.

Ещё один плюс заключался в том, что Боб не только играл на басу, но и принимал участие в творческом процессе.

Ну и посмеяться с ним тоже можно было. По крайней мере, в первое время.

Найти барабанщика оказалось сложнее.

Мы отслушали, кажется, половину Британии, прежде чем нашли Ли Керслейка, прежде игравшего в Uriah Heep. Ли был ничего: этакий типичный компанейский здоровяк, какие в любом пабе есть. Правда, я-то хотел Томми Олдриджа из Pat Travers Band, но он был занят.

Ещё одним членом нашего раннего состава был клавишник из Ипсвича по имени Линдси Бриджуотер. Этот Линдси получил прекрасное образование и никогда не сталкивался с такой гопотой, как мы. Я сказал ему:

– Чувак, у тебя вид, как у сраного школьного учителя. Тебе надо зачесать назад волосы, надеть белую мантию и купить чёрную помаду и подводку для глаз.  И я хочу, чтобы во время ты игры рычал на публику.

Долго этот бедолага не продержался.

Я бы покривил душой, если бы сказал, что при записи «Blizzard of Ozz» не «мерялся х…ми» с Black Sabbath. Я желал им всего наилучшего, но в глубине души до усрачки боялся, что без меня они станут ещё успешнее. Их первый альбом с Дио был очень даже ничего. Не то, чтобы я сразу кинулся его покупать, но слышал несколько песен по радио. Он занял девятую строчку в Британии и двадцать восьмую – в Америке. Но к тому моменту, как в Ridge Farm Studios в Суррее родился наш «Blizzard», я уже понял, что у нас есть собственная «бомба». И даже две, потому что весь новый материал просто не помещался на одну пластинку – столько его было.

И я ловил кайф от того, что сам руководил всем процессом. Создавалось ощущение, что я, наконец, действительно чего-то добился. Вообще-то, далеко не всегда то, что нравится тебе, принимает публика, но в этот раз, стоило песне «Crazy Train» попасть в руки радиостанций, сомнений быть не могло. Альбом произвёл фурор.

В Британии он вышел в сентябре 1980 и поднялся на седьмую строчку хит-парада, а в Штатах – полгода спустя, и хотя там он занял всего лишь двадцать первое место, зато разошёлся четырьмя миллионами экземпляров и стал одним из 100 самых продаваемых альбомов десятилетия.

Что написали критики?

Не читал.

За несколько дней до начала турне мы с Шэрон, наконец, оказались в одной койке. Я уламывал её целую вечность. Перед этим мы работали в Shapperton Studios в Суррее, репетируя перед первым выступлением – которое должно было состояться в Блэкпуле[10] под вымышленным названием The Law – и жили в одной и той же гостинице через дорогу. Каждый день я провожал Шэрон до её комнаты и, кажется, даже пытался пустить в ход свой уникальный "пикаперский" приемчик:

– Можно я зайду попозже посмотреть телик?

– Отвали, у меня его нет, – следовал обычный ответ.

Но однажды сработало.

Я, естественно, был «в говно». И Шэрон тоже – иначе и быть не могло. Всё, что я помню, это как она решила принять ванну, а я содрал с себя шмотки и нырнул вслед за ней. Тили-тили, трали-вали, и вот! Обычно так и получается, когда принимаешь ванну не один.

Я влюбился в Шэрон по самые ноздри.

Дело в том, что до знакомства с ней я никогда не встречал девушки, похожей на меня. Когда мы вместе куда-то ходили, нас принимали за брата и сестру – настолько мы были одинаковыми. В любой компании мы пили и орали больше всех.

И порой реально творили сущий беспредел.

Однажды в Германии мы отправились на официальный обед с главой компании CBS Europe, которая выпускала там наш "Blizzard of Ozz". Глава был крупный, бородатый чувак с сигарой в зубах. Очень добропорядочный. Понятное дело, я пришёл никакущий. Мы расселись за огромным столом, ели, разговаривали, и вдруг в середине обеда мне взбрело в голову влезть на стол и устроить стриптиз. Первые несколько минут все хихикали, но потом я, раздевшись догола, нассал главе в графин с вином, упал перед ним на колени и чмокнул в губы.

Вот тут всем стало не до смеха.

После этого Германия отказывалась ставить наши песни в ротацию на радио в течение многих лет.

Я помню, как по пути из Берлина домой Шэрон рвала в самолёте все неподписанные копии контрактов:

– Прощай, ещё одна страна!

– Стриптиз того стоил, разве нет? – спросил я.

– Да он не на стриптиз обозлился, Оззи, а на твои нацистские марши по столу. Несчастный бундес чуть со стыда не сгорел. А потом ты окунул яйца ему в вино.

– Я думал, я туда нассал.

– Ты сначала окунул, а потом нассал.

Мы прилетели в Париж, а я всё ещё не отошёл после Берлина. Я был в стельку, потому что нас постоянно бесплатно поили. К моменту нашего прибытия все уже слышали про то, что случилось в Германии, и сильно нервничающие представители звукозаписывающей компании повели нас в ночной клуб.

Разговор крутился вокруг бизнеса, и я, чтобы разогнать скуку, обратился к сидящему рядом со мной чуваку:

– Можете сделать мне одолжение?

– Конечно.

– Ударьте меня по лицу.

– Что?

– Ударьте меня по лицу.

– Я не могу.

– Послушайте, я попросил Вас об одолжении, и вы согласились. Вы пообещали. Поэтому ударьте, е…вашумать, меня по лицу!

– Нет!

– Просто ударьте.

– Мистер Осборн, мне ужасно жаль, но я действительно не могу.

– Да ладно! ВЫ, БЛ…ДЬ, ОБЕ…

ХРЯСЬ!!!

Последнее, что я видел, это кулак Шэрон, приближающийся ко мне с противоположной стороны стола. В следующее мгновение я уже лежал на полу, из носа текла кровь, а половина зубов вот-вот собиралась вывалиться.

Открыв глаза, я увидел склонившуюся надо мной Шэрон:

– Теперь доволен? – спросила она.

– Очень. Спасибо, – ответил я и вытер кровь и сопли.

Той же ночью, позднее, я лежал в кровати и страдал от ужасного кокаинового отходняка. Ломало так, что и представить себе невозможно. Меня била дрожь, прошибал пот и преследовали параноидальные видения. Тогда я повернулся на бок и попытался обнять Шэрон, но она застонала и оттолкнула меня.

– Шэрон, – заныл я, – по-моему, я помираю.

Тишина.

Я сделал ещё одну попытку:

– Шэрон, по-моему, я помираю.

И снова тишина.

Ещё раз:

– Шэрон, я правда…

–Заткнись и помирай молча. Я должна выспаться: у меня утром встреча.

Мы с Шэрон постоянно друг друга злили.

Однажды вечером мы решили посидеть в гостиничном баре. Я усадил Шэрон за столик в углу и отправился к стойке за пивом. Но на обратном пути меня отвлёк некий чувак в инвалидном кресле, один из Ангелов Ада[11].Мы с ним зацепились языками, и я совершенно забыл о том, что меня ждёт Шэрон. Наконец, из угла раздался голос: «Оззи! ОЗЗИ!» «Вот бл…дь! Сейчас меня взгреют!» – всполошился я и на ходу сочинил идиотскую историю.

– Прости, дорогая, но ты никогда не поверишь, что случилось с этим парнем. Он как раз рассказывал мне об этом, и я просто не мог его не выслушать.

– Дай догадаюсь: он свалился с мотоцикла.

– Нет! Всё гораздо хуже: он пострадал от возвратного эффекта.

– От чего-о-о?

– От возвратного эффекта.

– Что это ещё за хрень?

– Разве ты не знаешь?

Я судорожно пытался придумать объяснение диагнозу, который только что выдумал.

–Нет, Оззи, я не знаю, что такое «возвратный эффект».

– Это кошмарная вещь.

– НУ ТАК РАССКАЖИ МНЕ, НАКОНЕЦ!

– Такое может произойти, когда девушка дрочит парню член. Дрочит-дрочит, а потом, в тот момент, когда он собирается кончить, зажимает ему конец большим пальцем. И тогда бывает – если очень не повезёт, как этому бедолаге – сперма устремляется по каналу в обратную сторону и… это самое…

– Оззи, не тяни! Что «это самое»?

– Нууу…она…эээ… ломает позвоночник!

– Господи боже мой! – ошеломлённо сказала Шэрон. – Какой ужас! Угости его ещё чем-нибудь.

Я не мог поверить, что она на такое «купилась».

Я и думать забыл обо всём этом, но через пару недель, сидя в офисе Jet Records у дверей, за которыми проходило собрание правления, внезапно уловил обрывки следующего разговора: голос Шэрон несколько раз повторил: «Возвратный эффект», а остальные чуваки отвечали: «Что? Возвратный эффект? Чушь какая!»

Через некоторое время из кабинета выскочила красная, как рак, Шэрон, и завопила:

– Оззи, ты грёбаный мудак!

ХРЯСЬ!

Во время турне Blizzard of Ozz Шэрон буквально в одиночку занималась моими делами. Первый раз за всю свою карьеру я видел, чтобы кто-то так тщательно планировал стратегию. В самом начале она сказала мне: «Оззи, у нас два пути: мы можем «разогревать» хедлайнеров вроде Van Halen, а можем сами стать хедлайнерами, но на менее крупных площадках. Я считаю, что надо выбрать второе, потому что так мы соберём аншлаг, а когда люди видят, что все билеты проданы, они тут же проявляют заинтересованность. И тебя с первого дня будут считать «кассовым» артистом.

Это оказалось блестящей идеей.

Куда бы мы ни приезжали, залы были забиты, и на улице стояла очередь.

Но надо сказать, что мы реально рвали задницу на британский благ.

Я прекрасно понимал, что это мой единственный шанс, и второго не будет. Мы оба отдавали себе в этом отчёт, поэтому охватили все радиостанции, все телеканалы и дали все возможные интервью. Не пренебрегли ничем и считали каждый проданный альбом и каждый проданный билет.

Я узнал, что когда Шэрон «на задании» и пытается чего-то добиться, она буквально бросается в бой, ставит на бочку всё и даже после гонга не сразу перестаёт драться. Если ей шлея под хвост попала, Шэрон не остановить. Поэтому, если бы она меня всё время не пинала, я вряд ли бы добился большого успеха. Точнее, я точно бы его не добился.

Шэрон ничего не воспринимала, как должное. Это у неё в крови и ещё плюс воспитание. Помню, она рассказывала, что в их семье всегда было то густо, то пусто. Сегодня Роллс Ройс и телевизоры в каждой комнате, а завтра машина прячется, а телевизоры забирают приставы.

В делах я никому и никогда не доверял так, как Шэрон. Для меня это принципиальный вопрос, потому что в контрактах я ни бум-бум. Наверное, потому что меня бесит враньё и вероломство.

Но Шэрон прекрасно разбиралась не только в финансовых делах. Она занялась и моим имиджем, в один миг заставив избавиться от поношенного тряпья времён Black Sabbath. «Когда из Лос-Анджелеса к нам приехала мать Рэнди, она приняла тебя за роуди», – заявила Шэрон и велела стилисту осветлить мне волосы. Это же были восьмидесятые – приходилось идти на поводу у экстравагантности. Сегодня такой вид вызывает улыбку, но посмотрите, что происходит сейчас: приходишь на концерт и не видишь разницы между артистами и публикой. Все, бл…дь, выглядят одинаково. По крайней мере, высокая гламурная причёска отличала меня от других.

В какой-то момент мои сценические шмотки стали настолько вызывающими, что меня сочли гомиком. Я носил блестящие лосины и длинные пальто, усыпанные стразами. Но сейчас мне стыдно не за тот прикид, а за свои жиры. Я был обрюзгшим, пьяным, чмошным пожирателем пиццы. Видели бы вы мою расплывшуюся харю! Что, в общем, неудивительно, учитывая, сколько Гиннесса я ежедневно выхлёбывал. Правда-правда: одна пинта Гиннесса – это три полноценных обеда.

Ещё одной моей опорой в том турне стал Тони Дэнис, мелкорослый уроженец Ньюкасла. Он не пропускал ни одного выступления и каждый вечер был в зале, как штык. Стояла середина зимы, но Тони всегда появлялся в футболке и тонкой джинсовой куртке. Он, наверное, все яйца себе отморозил, пока торчал в очереди на вход. Я столько раз его видел, что, в конце концов, велел пускать бесплатно, хотя не понимал ни слова из того, что он говорил. Все эти его «Нуд’к, зна, Тани Йами, д’вай, нраца» вполне могли означать «Ты, Оззи, пи…да!»

Короче, мы выступали в Кентербери, на улице минус пять или около того, и я спросил Тони:

– Как ты передвигаешься?

– Автостопом.

– А спишь где?

– На вокзалах. В телефонных будках. Зна, ‘де придётся.

– Вот что. Если хочешь, мы наймём тебя носильщиком и снимем тебе комнату.

С тех самых пор Тони со мной. Он, как член семьи. Прекрасный человек, просто замечательный и поразительно надёжный. Я во всём ему доверяю. Можно оставить на столе огромную пачку денег и уехать на два года, а вернувшись, найти её на прежнем месте. В тяжёлые времена он и детям моим помогал. Они до сих пор зовут его дядя Тони. И всё это благодаря тому случаю в Кентербери, когда я спросил, как он добирается на концерты.

После ночи в гостинице напротив Shepperton Studios мы с Шэрон трахались, не переставая. Везде и всюду. И совсем не прятались. Все вокруг были в курсе наших отношений. Порой бывало, Шэрон выходила в одну дверь, а Тельма входила в другую. С двумя женщинами я чувствовал себя выжатым, как лимон. Не понимаю, как французам удаётся со всем этим справляться! Бывало, я называл Шэрон «Тэрон», что стоило мне не двух и не трёх фингалов.

Сейчас я, конечно, понимаю, что надо было сразу расстаться с Тельмой.

Но я жалел детей. При разводе они страдают больше всего, и я не хотел их мучить. К тому же мысль о потере семьи мне самому была невыносима. Слишком это тяжело и болезненно.

С другой стороны, до встречи с Шэрон я никогда по-настоящему не любил. Строго говоря, традиционного романа у нас с ней не было. Шэрон стала «третьей лишней» в нашем с Тельмой браке и поначалу бухала почти так же, как я. Если мы не трахались, то дрались. Если не дрались, то пили. Но мы были неразлучны, просто не разлей вода. Во время турне мы жили в одной комнате, а если ей надо было уехать по делам, то мы часами висели на телефоне, и я рассказывал, как люблю её и жду-не дождусь обратно. Прежде я ни с кем так себя не вёл. На самом деле, если честно, я вообще не знал, что такое любовь, и путал её со страстью и увлечением. А потом до меня дошло: когда любишь, то думаешь не о койке, а о том, чтобы не расставаться, потому что разлука оставляет в твоём сердце пустоту. Отсутствие Шэрон я переносил с большим трудом.

Но как бы я ни влюбился, было ясно, что дальше так продолжаться не может. Поначалу я надеялся, что смогу и на ёлку влезть, и жопу не ободрать – оставлю и семью и женщину, которую люблю – но пришлось идти на жертвы. И вот на Рождество, вернувшись домой после британского этапа гастролей, я всё рассказал Тельме, по пьяни решив, что так будет лучше.

Как же я, бл…дь, ошибся!

Тельма взвилась до небес и выгнала меня, заявив, что ей надо подумать.

Дон Арден со своим длинным носом тоже встрял. Он пригласил Тельму на встречу в Лондоне и сообщил ей, что будет держать Шэрон от меня подальше и вернёт на её место Дэвида. Но на самом деле, Дон до смерти боялся, что Шэрон уйдёт из Jet Records и займётся бизнесом самостоятельно. Это обошлось бы ему в кругленькую сумму, особенно, если бы Шэрон прихватила с собой меня (что, в результате, и получилось). Но Дону не стоило забывать, что если Шэрон на чём-то зациклилась, она добьётся своего во что бы то ни стало. А если пытаться её остановить, то она ещё больше закусит удила.

Дэвид не продержался и пяти минут.

Перед тем, как переместиться в Америку в апреле 1981, мы вернулись в Ridge Farm Studios для записи «Diary of a Madman». До сих пор не могу понять, как мы ухитрились так быстро его сделать. На всё ушло, кажется, чуть меньше трёх недель. Во время репетиций мы все жили в одной небольшой грязной квартирке, и я никогда не забуду, как, проснувшись однажды утром, услышал потрясающий рифф на акустической гитаре за дверью комнаты Рэнди. Я прямо в трусах вломился туда и застал его за занятиями классической гитарой под руководством чопорного преподавателя.

– Что это ты сейчас играл? – спросил я.

Преподаватель уставился на меня, как на лохнесское чудовище.

– Оззи, я занят!

– Я понял, но что это было?

– Моцарт.

– Отлично. Мы это потырим.

– Нельзя тырить у Моцарта.

– Уверен, он не против.

В конце концов, этот риф стал вступлением к «Diary of a Madman», хотя после того, как Рэнди над ним поколдовал, от Моцарта там почти ничего не осталось.

Запись остального альбома слилась для меня в одно неясное пятно. Мы так торопились, что микширование делали уже во время турне. Продюсер, Макс Норман, присылал мне пленки в гостиницу, а я перезванивал ему из таксофона и просил добавить здесь басов, а там – средних частот.

Примерно в это же время Боб с Ли начали жаловаться и ныть по любому поводу, доводя меня до трясучки. Как ни посмотрю, они уже сидят в каком-нибудь углу и шепчутся, как школьницы. Боб с самого начала хотел дать группе какое-нибудь название. «Оззи Осборн» его не устраивал. Я этого не понимал. Зачем мне было создавать вторую группу, если я только что ушёл из первой? Чтобы все начали высказывать своё мнение, где нам выступать, а где нет? Если бы Ли с Бобом пришли в офис Jet Records и заявили: «Мы хотим быть такими же полноправными членами группы, как Оззи», я бы ответил: «Нет, спасибо, у меня такое уже было. Теперь я сам себе командир. Пока-пока». Но Боб умел надавить, и, если бы не Шэрон, он, скорей всего, сумел бы меня прогнуть и добиться своего. Я, к сожалению, имею склонность быстро сдаваться и соглашаться на всё. Может быть, виной всему тот факт, что я не умею ни на чём играть и поэтому считаю себя хуже других? Порой я так думаю.

Короче, однажды к нам подошла возбуждённая Шэрон и сказала:

– Парни, у меня отличные новости. Билеты в Palladium в Нью-Йорке были распроданы сегодня всего за час.

Мы обрадовались, загалдели и стали друг друга поздравлять. А потом Шэрон снова позвонили, и когда она вернулась, на её лице сияла ещё более широкая улыбка:

– Вы ни за что не догадаетесь, кто это был! Администрация Palladium просит нас отыграть за вечер два концерта!

Я не верил своим ушам: неужели мы, наконец, встали на путь успеха? Но Боб и Ли затихли и исчезли, чтобы провести очередной «консилиум». Вернувшись, они заявили: «Мы согласны выступить два раза, но хотим, чтобы нам удвоили суточные и оплату». Это было уже слишком. В то время никто из нас много не зарабатывал, и за всё платили Ардены: за студию, за гостиницы, за еду, оборудование, персонал и прочее. Деньги не с неба падали, и Дону надо было возвращать всё до последнего пенни. Но Боба с Ли, как рядовых сессионных музыкантов, это не касалось.

После того случая я решил их уволить, сказав Шэрон: «Если мы их оставим, они начнут устраивать склоки каждые пять минут. Мне это надоело!»

Так мы с ними и расстались, хотя потом я еще несколько раз работал с Бобом, пока он не начал каждую неделю таскать меня по судам.

Грустно смотреть, что с людьми делают деньги. Всегда деньги. Но я твёрдо верю: согласись мы тогда на их условия, и я бы никогда не добился того, чего добился. Мне бы ничего не удалось в такой неблагоприятной обстановке. К счастью, Шэрон уже начала искать им замену – у неё они тоже давно в печёнках сидели – и ей удалось подписать контракт с барабанщиком Томми Олдриджем, которого я присмотрел с самого начала, и басистом Руди Сарзо, работавшим раньше с Рэнди в Quiet Riot. Вот так.

Дописав второй альбом, мы за неделю до начала турне в Мэриленде собрали вещи, сели в самолёт и улетели в Лос-Анджелес репетировать и встречаться с представителями звукозаписывающей компании.

Не спрашивайте меня, кто купил чёртовых голубей.

Шэрон показала их мне уже в лимузине по дороге в штаб-квартиру CBS Records, несколько дней спустя после приезда в Лос-Анджелес.

– Ну разве не прелесть? Послушай: они курлыкают. Ах! – приговаривала она.

На встречу с CBS мы возлагали большие надежды.

Несмотря на то, что «Blizzard of Ozz» стал хитом в Британии, нам до зарезу нужна была Америка, чтобы поправить плачевное финансовое положение. От успеха в Штатах зависело всё. Отправившись на гастроли, мы едва сводили концы с концами, жили в «клоповниках» и всю имеющуюся наличность – которой было кот наплакал – носили в кейсе, пристёгнутом к чьей-нибудь руке. Мы даже не получили аванса за «Diary of a Madman»: Шэрон не удалось выдрать его из потных ручек отца. Одновременно с этим Тельма заговорила о разводе, что означало, что я снова могу всё потерять.

– И зачем тебе голуби? – спросил я, прихлёбывая из бутылки прихваченный с собой Куантро.

Шэрон бросила на меня многозначительный взгляд.

– Оззи, ты что, забыл? Наш разговор прошлой ночью? Голуби нужны для встречи с CBS. Когда мы войдём, ты подбросишь их в воздух, и они закружатся по комнате.

– Зачем?

– Затем, что мы так решили. А потом ты скажешь «рок-н-ролл» и сложишь пальцы в знак мира.

Никакого такого разговора я не помнил. Было всего одиннадцать утра, но нам, жителям планеты Бухло, это всё равно. Я квасил с прошлой ночи. Или с позапрошлой.

Я даже забыл, зачем мы ехали в CBS. Но Шэрон мне напомнила:

– Им нужно дать хорошего пинка. Они купили у отца «Blizzard of Ozz» за смехотворную сумму и рассчитывают, что он станет «бомбой», потому что именно это произошло с двумя последними альбомами Black Sabbath. Оззи, как отдельно взятый артист, ты в этой стране пустое место. Забудь об аншлагах в Британии. Здесь тебе придётся начинать с нуля. На встрече ты должен произвести хорошее впечатление и показать, кто ты есть.

– С помощью голубей?

– Именно.

Я отставил бутылку и взял птичек из рук Шэрон.

– Может, лучше откусить им головы? Это точно произведёт впечатление.

Шэрон лишь рассмеялась, покачала головой и стала смотреть на голубое небо и пальмы за окном.

– Я серьёзно

– Оззи, ты не станешь откусывать им головы.

– Стану.

– Нет, дурачок, не станешь.

– Нет, бл…дь, стану! Мне всё утро хочется жрать.

Она снова рассмеялась, а смех Шэрон я любил больше всего на свете.

Это была не встреча, а сплошное лицемерие. Фальшивые улыбки и вялые рукопожатия. Кто-то выразил радость по поводу того, что в Америку едет Адам Ант[12]. Адам Ант? Услышав это, я чуть не дал пи…ку в ухо. Мне стало совершенно ясно, что никому здесь нет до меня никакого дела. Даже цыпа из отдела по связям с общественностью периодически поглядывала на часы. Тем не менее, встреча всё продолжалась, и «белые воротнички» с золотыми часами несли бессмысленную маркетинговую пургу. Наконец мне осточертело ждать, пока Шэрон подаст мне условный сигнал для подбрасывания голубей. Я встал, подошёл к тёлке-«общественнице», уселся на подлокотник её кресла и достал из кармана одну из птиц.

– Как мило! – она снова фальшиво улыбнулась и посмотрела на часы.

«Ну, всё!» – подумал я.

И широко распахнул пасть.

Шэрон на другом конце комнаты вздрогнула.

Хрум! Тьфу!

Голова голубя приземлилась на коленях у цыпы, образовав вокруг себя лужицу крови. Честно говоря, я был настолько пьян, что не почувствовал никакого вкуса, кроме Куантро. Куантро и перьев. Ну ещё немножечко клюв чиркнул по зубам. Потом я швырнул на стол безголовое тельце, сведённое последней судорогой. Когда я вонзил зубы в шею птицы, она обделалась, и дерьмо перемазало всё вокруг. Бело-коричневые крапинки усеяли платье «общественницы», да и мой кошмарный жёлтый пиджак в клетку а ля медвежонок Руперт[13], дань моде восьмидесятых, был безнадёжно испорчен.

До сих пор я не в силах понять, что на меня нашло и зачем я убил несчастного голубя. Но одно могу сказать точно: впечатление я, без всякого сомнения, произвёл.

На одну долю секунды были слышны лишь всеобщий одновременный вздох и щёлканье затвора фотоаппарата: клик-клик-клик.

А потом начался бедлам.

Цыпа заверещала: «И-и-и-и-и!!», чувак в костюме кинулся к мусорной корзине – блевать – и кругом стала срабатывать сигнализация, потому что кто-то вызвал по интеркому охрану.

«ВЫВЕДИТЕ ОТСЮДА ЭТО ЖИВОТНОЕ! НЕМЕДЛЕННО!»

И в этот момент я достал из кармана второго голубя.

– Здравствуй, птичка! – сказал я, целуя его в лобик. – Меня зовут Оззи Озборн. Я здесь стимулирую продажи своего нового альбома, «Blizzard of Ozz».

Затем я снова разинул рот, и все заорали: «Неееееееет!!!!», прикрывая глаза руками и умоляя меня прекратить безобразничать и убираться вон. Но вместо того, чтобы откусить голубю голову, я подбросил его в воздух, и птичка счастливо запорхала по комнате.

– Мир! – успел сказать я, пока два громилы-охранника, вломившись в комнату, выволакивали меня за дверь спиной вперёд.

Что там творилось, не пересказать!

А Шэрон всё это время умирала от смеха. Она так заливалась, что слёзы струились по щекам. Скорее всего, это был шок, и ничего больше. Хотя CBS её тоже довольно сильно разозлили тем, что не проявили должного интереса к моему альбому. В некотором роде она была даже рада, что я нагнал на них жути, которой они в жизни не видывали, пусть и таким отвратительным образом.

– С этого момента, урод, вход в здание CBS тебе запрещён, – сказал шеф службы охраны, вытолкав меня на улицу в 37-градусную жару. – Ещё раз тебя здесь увижу, вызову полицию, ясно?

Шэрон вышла следом, схватила меня за шкирку и поцеловала.

– Несчастная птичка, пропади она пропадом! Нам повезёт, если после подобной выходки CBS не поставит крест на всём альбоме. Они даже могут подать на нас в суд. Ты очень, очень, очень плохой мальчик.

– А чего ты тогда не ругаешься? – обескураженно спросил я.

– Потому что пресса будет в восторге.

Тем вечером мы вернулись в дом Дона Ардена, где остановились с Руди и Томми, нашей новой ритм-секцией. Это был большой особняк в колониальном стиле с красной черепичной крышей и огромными железными воротами, чтобы держаться подальше от простого люда. Дом располагался в районе Бенедикт-Кэньон, над Беверли-Хиллз, и построил его, судя по всему, Говард Хьюз[14] для одной из своих любовниц. Дон купил его, заработав кучу денег на ELO[15], и теперь жил там, как король, по соседству с Гэри Грантом. Когда мы приезжали в Лос-Анджелес, нас селили в одном из бунгало, расположенных на территории, а ещё одно такое же бунгало Дон использовал в качестве штаб-квартиры Jet Records.

Когда лимузин вырулил на подъездную дорожку особняка, я был уже так пьян, что перестал ориентироваться. Мы с Руди расположились в одной из комнат в задней части дома, с телевизором, мини-кухней и баром. К тому моменту я уже перешёл с Куантро на пиво и поэтому хотел ссать каждые пять секунд. Но бегать в сортир мне было ломливо, поэтому я отливал прямо в раковину. Всё было чудесно, пока мимо не прошёл Дон в халате, направляющийся спать.

Магнитуда голоса, раздавшегося у меня за спиной, была достойна шкалы Рихтера:

– ОЗЗИ! ТЫ ЧТО, ССЫШЬ В МОЮ РАКОВИНУ?

Вот бл…дь!

Пытаясь остановить процесс, я сжал член рукой.

«Он же меня убьёт! Возьмёт и убьёт!» – пронеслось в голове.

Потом у меня появилась мысль: если я быстро к нему повернусь, успев на ходу застегнуть ширинку, он ничего не заметит. Я уже начал проделывать этот манёвр, но был настолько пьян, что рука соскользнула с члена, и моча брызнула, как из брандспойта, прямо в сторону Дона.

Он отскочил назад, и капли пролетели мимо буквально в миллиметрах.

Ни прежде, ни потом я не видел, чтобы человек так бесился. Клянусь, я думал, он оторвёт мне голову и насрёт в трахею.

Чувак был вне себя от злости: красный, трясущийся и брызжущий слюной. Полный набор. Жуткое зрелище! Обозвав меня всеми последними словами – и парочкой самых последних – Дон заорал: «УБИРАЙСЯ! ВОН ИЗ МОЕГО ДОМА, ПРОКЛЯТОЕ ЖИВОТНОЕ! НЕМЕДЛЕННО!»

После этого он ринулся искать Шэрон. Через пару минут с противоположного конца дома раздалось: «А ТЫ ЕЩЁ ХУЖЕ, ПОТОМУ ЧТО ЕБ…СЯ С НИМ!»

В общем и целом, у меня сохранились прекрасные воспоминания от тех первых гастролей.

И причина не в том, что к моменту окончания турне мы продали миллион экземпляров «Blizzard of Ozz», а в том, что меня окружали потрясающие люди. Я не знаю, чем заслужил Рэнди Роадса. За всё время существования моей группы он был в ней единственным настоящим музыкантом. Он знал нотную грамоту и умел сочинять музыку. Он был настолько целеустремлённым, что куда бы мы ни приезжали, везде находил себе преподавателя по классической гитаре и брал уроки. Он и сам давал уроки. Каждый раз, когда мы приезжали на западное побережье, он находил время для того, чтобы консультировать детей в музыкальной школе своей матери. Мать Рэнди боготворил. Когда мы записывали «Blizzard of Ozz» на студии Ridge Farm, он попросил у меня разрешения написать песню в её честь и назвать её «Dee». Я дал добро.

А с Шэрон я проводил лучшие вечера в своей жизни. Мы занимались тем, чего я никогда прежде не делал. Например, «клубились» в Нью-Йорке. По сравнению с прошлыми посещениями Нью-Йорка вместе с Black Sabbath это было, как небо и земля. Тогда я даже из комнаты никуда не выходил, потому что, будучи англичанином, до усрачки боялся гангстеров и злодеев, которыми, по моему мнению, кишел город. Но Шэрон вывела меня в свет. Мы частенько заглядывали в бар под названием «PJ’s», нюхали кокс, знакомились со случайными людьми и искали острых ощущений. Несколько раз мы даже «зависали» с Энди Уорхолом[16]: его подруга, Сьюзан Блонд, работала в CBS. Энди никогда ничего не говорил. Он просто усаживался рядом со странным выражением лица и рисовал нас. Очень, очень экстравагантным чуваком был этот Энди Уорхол.

Я также частенько виделся с Лемми из Motorhead[17]. Сейчас он ближайший друг нашей семьи. Я его обожаю. Где в мире есть навес с пивом, там будет и Лемми. Но я ни разу не видел, чтобы он валялся пьяным. Даже после двадцати или тридцати пинт. Не понимаю, как ему это удаётся, но ни разу не удивлюсь, если Лемми переживёт и меня, и Кита Ричардса.

В том турне Motorhead несколько раз выступали у нас на разогреве. У них был старый хипарский автобус – дешевле не найти – и весь багаж Лемми состоял из чемодана с книгами. Эти книги были единственным его имуществом, помимо надетых на нём шмоток. Лемми обожает читать и может заниматься этим дни напролёт. Однажды он приехал к нам в особняк Говарда Хьюза и не вылезал из библиотеки.

Увидев его там, Дон закатил истерику. Он примчался в гостиную и завопил:

– Шэрон! Какого х…я этот дикарь делает в моей библиотеке? Выгони его оттуда! Вообще убери его из моего дома!

– Папа, успокойся. Это всего лишь Лемми.

– Мне плевать, кто это. Пусть выметается.

– Он музыкант, папа. Его группа разогревает Оззи.

– Во имя всего святого, хотя бы дай ему шезлонг и посади у бассейна. Он похож на живого мертвеца.

И тут в комнату вошёл Лемми. Дон был прав: после вчерашней попойки у него глаза были, как две лужицы крови.

Увидев меня, Лемми застыл.

– Ё…твоюмать, Оззи! Если я выгляжу хотя бы наполовину так ужасно, как ты, то немедленно иду спать.

Когда я, наконец, вернулся в коттедж «Камыш» в конце 1981 года, то попытался наладить отношения с Тельмой и даже забронировал нам гостиницу на Барбадосе, чтобы отдохнуть всей семьёй.

Беда в том, что Барбадос – неподходящее место для такого хронического алкоголика, как я. Приехав туда, я обнаружил, что на пляже можно пить все двадцать четыре часа в сутки. Я усмотрел в этом вызов. Мы приехали в пять, а к шести ноги меня уже не держали. Тельма привыкла видеть меня пьяным, но на Барбадосе я вышел на совершенно новый уровень.

Однажды мы, купив билеты, целый день катались по заливу на старом пиратском корабле с музыкой, танцами, соревнованиями «Кто дальше всех пройдёт по доске» и прочими детскими развлечениями. Взрослые в это время радостно толпились в баре вокруг бочки с ромовым пуншем. Я туда практически занырнул.

Прикладывался каждые две минуты: бульк-бульк-бульк.

После нескольких часов таких возлияний я стащил с себя плавки, сплясал на палубе и сиганул за борт, прямо в воды, кишащие акулами. К сожалению, плавать я был уже не в силах, и огромному барбадосцу пришлось прыгать следом и спасать меня. Последнее, что я помню, это как меня втащили обратно, и я, мокрый, как мышь, заснул прямо посредине танцплощадки. Когда корабль причалил к пристани, я по-прежнему спал в луже и похрапывал. Взглянув на меня, капитан спросил моих отпрысков: «Это ваш папа?» «Да», – ответили они и зарыдали.

Отец года, да и только!

В самолёте по дороге домой Тельма сказала мне: «Всё, Джон. Я хочу развестись». Я подумал: «Она просто злится из-за моей выходки на корабле. Потом одумается».

Но Тельма не одумалась.

Когда мы приземлились в аэропорту Хитроу, за мной прислали вертолёт, чтобы доставить на встречу по поводу турне в поддержку «Diary of a Madman». Я попрощался с детьми и поцеловал их в макушку. Тельма долго на меня смотрела, а потом сказала: «Всё кончено, Джон. На этот раз всё действительно кончено».

И я снова ей не поверил. Я думал, что она, насмотревшись на меня за все эти годы, может примириться с чем угодно, поэтому просто сел в вертолёт и улетел в загородную гостиницу к Шэрон и целой команде оформителей и осветителей.

Меня проводили в конференц-зал, посреди которого стояла уменьшенная модель сцены для «Diary of a Madman».

Выглядело это потрясающе.

– Прелесть этой конструкции в том, что её легко перевозить и устанавливать, – пояснил один из техников.

–Гениально! Просто гениально. Осталось лишь найти карлика, – сказал я.

Эта идея пришла мне в голову на Барбадосе: на каждом выступлении в середине «Goodbye to Romance» инсценировать казнь лилипута. После моего крика «Вздёрнуть ублюдка!» его будут поднимать на лебёдке с фальшивой петлёй вокруг шеи.

Волшебно.

И вот, перед тем, как отправиться в турне, мы начали отсматривать лилипутов.

Большинство людей не представляют, насколько высока конкуренция среди актёров-низкоросликов. Они все борются за одни и те же роли, поэтому подставляют друг друга постоянно. Приходя на прослушивание, они указывают на предыдущего претендента и говорят: «Не стоит с ним связываться. Мы вместе снимались в «Белоснежке и семи гномах» пару лет назад, и это был сплошной геморрой». Я никогда не могу удержаться от смеха, когда карлики рассказывают про участие в «Белоснежке». У них при этом всегда такое важный вид, будто речь идёт о чём-то супермодном, крутом и очень андеграундном.

После нескольких дней поисков мы, наконец, нашли идеального кандидата. Его звали Джон Аллен, и он, по случайному совпадению, тоже был алкоголиком. После каждого концерта Джон напивался «в говно» и начинал приставать к группиз. А ещё он был параноиком и носил при себе маленький перочинный нож.

– Зачем тебе нож? – как-то раз поинтересовался я

– На случай, если петля затянется.

– В тебе метр росту, а висеть ты будешь в шести метрах над сценой. Перережешь верёвку и превратишься в грёбаную лепёшку.

Смешной он был, этот Джон Аллен. Голова такого же размера, как у обычного человека, а ноги до пола не достают. Сидишь с ним, бывало за стойкой бара, и забываешь, какой он маленький. А он надерётся, потеряет равновесие и кувырк с табурета. Вроде только что был здесь, а через секунду опа! и уже нет. В автобусе мы всё время над Джоном издевались: дожидались, когда он отключится, и закидывали на самую верхнюю полку. Проснувшись, он перекатывался на другой бок и: «Мать вашу!» Шлёп!

Пил Джон, как я. Однажды в Лос-Анджелесе он так нарезался, что опоздал на рейс, и мы отправили за ним одного из роуди. Роуди поднял Джона за ремень на штанах и закинул в багажное отделение в нижней части туравтобуса. Тут подбежала какая-то дама и закричала:

– Я видела, что вы сделали! Вы не имеет права так обращаться с бедным малышом!

Роуди взглянул на неё и сказал:

– Отвали! Это наш карлик!

Между чемоданами просунулась всклокоченная голова и добавила:

– Да, отвали, я его карлик!

Когда в конце 1981 года стартовало наше турне, у меня совсем ум за разум зашёл. Я любил Шэрон, но, в то же время, потеря семьи совершенно меня подкосила. Мы с Шэрон начали драться пуще прежнего. Я напивался и пытался ей вмазать, а она защищалась, кидая в меня, чем попало. Бутылки, золотые диски, телевизоры – в ход шло всё. С сожалением должен признать, что некоторые мои удары попадали в цель, и я этим не горжусь. Когда я однажды подбил ей глаз, то думал, что Дон разорвёт меня на куски. Но он лишь сказал: «Держи руки при себе!» Стыдно вспомнить, что я творил «под парами». Сам факт того, что я поднял руку на женщину, вызывает во мне отвращение. Такая, бл…дь, жестокость непростительна и ничем не может быть оправдана, никогда. И, как я уже сказал, мне придётся унести память об этом с собой в могилу. Честно сказать, я не понимаю, почему Шэрон тогда меня не бросила.

Иногда она просыпалась утром, а меня нет. Я автостопом уехал в коттедж «Камыш». Но каждый раз, когда я там появлялся, Тельма велела мне убираться. И это продолжалось неделями. Я портил жизнь себе, детям и Тельме.

Могу только представить, что творилось в душе у Шэрон.

Мне потребовалось очень, очень много времени, чтобы оправиться после разрыва с Тельмой. Меня раздирало на части. Потом, когда мы с детьми это обсуждали, я сказал им: «Не думайте, что я с лёгкостью вас бросил, щёлкнув каблуками и пожелав счастливо оставаться. Всё совсем не так. Расставание с вами меня почти доконало».

Но со временем мои марш-броски в коттедж «Камыш» прекратились. Когда я в последний раз там появился, уже темнело, и моросил дождь. Стоило мне войти в ворота, как откуда ни возьмись выскочил какой-то амбал и спросил:

– И куда это, интересно, Вы собрались?

– Это мой дом, – ответил я.

– Нет, это дом Вашей бывшей жены. И Вам запрещено к нему приближаться ближе, чем на 50 метров. Вот судебное постановление. Сделаете ещё один шаг и проведёте ночь в кутузке.

Кажется, это был пристав.

Из сада я услышал, как в доме смеётся Тельма. Наверное, к ней заглянул адвокат по разводам.

– Можно мне, по крайней мере, забрать вещи?

– Ждите здесь.

Через пять минут из дверного проёма вылетели кое-какие мои старые сценические костюмы и приземлились в траве. Пока я их собирал и запихивал в пакет, они промокли насквозь. Затем дверь ещё раз распахнулась, и оттуда появилось двухметровое чучело медведя гризли, то самое, чью голову я разнёс в клочья из двустволки Бинелли. Этот медведь – единственное, что досталось мне после развода, не считая разбитого и исцарапанного кошками старого Мерса. Тельма получила дом, все деньги с моего банковского счёта и еженедельное пособие. Я также предложил оплачивать детям частную школу. Это было наименьшее, что я мог для них сделать.

Тем вечером я чуть не плакал от жалости к себе.

Двухметровый медведь, которого пришлось волочь с собой в Лондон, улучшению настроения тоже не способствовал. В такси он со мной не поместился, поэтому пришлось заказывать второе, специально для чучела. Подъехав к дому Шэрон в Уимблдон Коммон, я прислонил медведя к автобусной остановке у входа, а сам пошел заносить внутрь пакеты. Но вместо того, чтобы сразу вернуться на остановку, мы с Шэрон решили сначала надеть на медведя передник с рюшами, а потом позвать её друзей посмеяться. Пока мы это организовывали, мишку спи…ли. Я ужасно расстроился. Я его обожал.

Что касается детей, то, травмировав их разводом, прежнего уже не вернёшь, хотя сейчас мы снова близки. К тому же в те времена разводы переживались куда тяжелее, чем нынче.

Например, сейчас в Лос-Анжелесе все живут так: ты развёлся, я развёлся, а потом мы оба женились на бывших жёнах друг друга и регулярно вместе ужинаем и отдыхаем в Мексике. Я так не могу и не понимаю, как могут другие. Мы с Тельмой не виделись уже целую вечность.

И, признаться, мне кажется, что это к лучшему.

К моменту переезда турне «Diary of a Madman» в Америку мы уже вешали своего карлика, как настоящие эксперты. Но проблемы ещё оставались. Например, надо было придумать, что делать с кольчугой, которую я надевал для нескольких номеров. Стоило вспотеть, и её звенья превращались в бритвенные лезвия. К концу выступления я был искромсан в мелкий винегрет. Декорации тоже доставляли немало хлопот. Например, у нас был не обычный театральный занавес, разъезжающийся в разные стороны, а занавес кабуки, две части которого падали сверху. В середине сета они опускались вниз, потом поднимались, и из-под барабанного подиума выезжала механическая рука с огромной богоподобной дланью и поднималась над сценой. В гигантской ладони, согнувшись, сидел я, и когда рука полностью вытягивалась, один из пальцев выстреливал пламенем, а я наступал ногой на специальную педальку, которая активировала катапульту у меня за спиной, и в публику летели двадцать кило сырого мяса.

А затем я вставал в полный рост и кричал: «РОК-Н-РОЛЛ!»

Это было просто охрененно.

Но, как известно, если у неприятности есть хоть один шанс произойти, она им обязательно воспользуется, и на втором американском шоу не так пошло практически всё, что только могло. Был канун Нового года, и мы выступали на стадионе Memorial Coliseum в Лос-Анджелесе. На трибунах – десять тысяч человек.

Сначала сломалась дым-машина. Из неё валили такие клубы, что никто из нас ни хрена не видел. Потом по какой-то причине отказалась опускаться одна из частей занавеса, и из-за этого мы не могли подготовить к запуску механическую руку. Я стоял на сцене в своей кольчуге и смотрел, как Шэрон буквально повисла на заклинившей половине и орала: «Опускайся, сволочь! Да опускайся же!»

Наконец, когда к ней присоединились ещё парочка роуди, занавес удалось опустить. Но в следующий же момент гигантская кисть зацепилась за ковровое покрытие на сцене и, поднимаясь, потянула его из-под гигантских усилителей, стоящих сзади музыкантов. Усилители угрожающе затряслись. «Па-а-аберегись!» – заорал кто-то. Это были самые долгие тридцать секунд в нашей жизни. Я, Шэрон, мой ассистент Тони и куча роуди сражались с покрытием, пытаясь его отцепить, чтобы не посыпалось вообще все.

Наконец мы выдрали палас из пальцев робота, кто-то сзади подтолкнул меня, и не успел я оглянуться, как уже, скрюченный, поднимался в огромной ладони в воздух, а внизу бесновался океан юнцов. К тому моменту я уже не сомневался, что вот-вот сломается ещё что-нибудь. Рука вытянулась, и я прикрыл глаза, ожидая, что сейчас сраная пиротехника оторвёт мне яйца. Но пламя вырвалось из пальца безо всяких помех. От облегчения я чуть не зарыдал. Настало время заключительного фокуса, и я надавил на педаль. Однако оказалось, что какой-то ушлёпок из техперсонала, ответственный за установку катапульты, сделал это не прямо перед шоу, а за день до, поэтому резинка успела ослабнуть. Когда я нажал на кнопку, механизм сказал: «Кря!», и вся масса свиных мудей и коровьих внутренностей прилетела со скоростью 30 км/ч не в зал, а мне в затылок. Последнее, что я помню, это собственный крик: «А-а-а-а-а!» и стекающую по загривку кровь вперемешку с требухой.

Толпа решила, что так и было задумано, и совсем обезумела.

Швырянье мясных обрезков в публику стало одной из наших фирменных «фишек».

Помимо катапульты, этим занимался ещё и наш лилипут. Перед тем, как отправиться на виселицу, он подходил с полными корзинами кишок к краю сцены и забрасывал ими зрителей. Это был наш вариант боёв с тортом с заварным кремом, которые я так любил смотреть в детстве по телику. Но фанаты в долгу не остались: они тоже стали приносить на концерт мясо и кидать его в нас. Под конец шоу сцена выглядела, как еб…чая Дорога слёз[18]. Сейчас Управление по охране труда ни за что бы такого не позволило.

Очень скоро ситуация вырвалась из-под контроля.

Однажды после концерта ко мне подошёл один коп:

– Вы вообще в курсе, какое влияние оказываете на американскую молодёжь? – спросил он и показал мне полароидный снимок пацана, стоящего в очереди на вход с головой быка на плечах.

– Срань господня! Где он это взял?

– Убил по дороге сюда.

– Надеюсь, он просто был голодный.

Чего только эти дети не притаскивали! С ума можно было сойти.

Началось всё с обрезков, а закончилось целыми животными. Дохлые кошки, птицы, ящерицы и прочее зверьё. Однажды кто-то бросил на сцену лягушку-быка, которая приземлилась на спину. Она была такой огромной, что я принял её за чьего-то младенца и до смерти перепугался. «ЧТО ЭТО? ЧТО ЭТО? ЧТО ЭТО?» – орал я пока, лягушка не перевернулась и не ускакала.

С каждым выступлением становилось всё хуже и хуже. На сцену полетели вещи с воткнутыми в них гвоздями и бритвами. В основном, это были штучки из Магазина приколов: резиновые змеи и пластмассовые пауки. Некоторые техники боялись этого до смерти, особенно после того, как однажды у нас под ногами нарисовалась живая змея. Рептилия совершенно не желала делить сцену с Оззи Осборном и, скажу я вам, основательно разозлилась. Один из роуди поймал её большим сачком для чистки бассейнов.

Тони, у которого в шоу была маленькая роль без слов, отскакивал от этих ползучих тварей дальше всех. Все его обязанности заключались в том, чтобы надеть доспехи и в перерыве, пока меняли декорации, принести мне на сцену попить. Бедолага тратил по полчаса на все эти переодевания и дрожал, как осиновый лист, ожидая, что в него чем-нибудь запустят. Однажды я решил его подразнить и запустил в него резиновой змеёй. Тони резво отпрыгнул, но в это время один из роуди просунул ему за шиворот кусок верёвки. Тони чуть с ума не сошёл. От испуга у него даже голос подскочил на три октавы. Он в три секунды содрал с себя доспехи и остался в одном сером трико, словив гром аплодисментов.

Говорю же: во время тех гастролей у нас каждый вечер приключалась какая-нибудь хрень.

А потом, 20 января 1982 года, мы выступали в Зале ветеранов в Де-Мойне, штат Айова. Этого названия я не забуду никогда, не сомневайтесь. Де-Мойн.

Концерт проходил без сучка без задоринки. Рука работала, как надо. Карлика тоже повесили без проблем.

И тут из зала в меня летит эта летучая мышь.

«Явно, игрушка», – подумал я и, подняв её поближе к свету, оскалил зубы, пока Рэнди жарил одно из своих соло. Толпа неистовствовала.

Со всеми резиновыми игрушками, приземляющимися на сцене, я всегда делал одно и то же.

ХРУМ!

Но в тот же момент мне стало ясно, что дело плохо. Ооочень плохо!

Рот мгновенно заполнился тёплой вязкой жидкостью с невероятно мерзким вкусом. Я почувствовал, как она перепачкала мне зубы и потекла по подбородку.

Потом откушенная голова дёрнулась.

«Пи….дец! – пронеслось в голове. – Неужели я только что сожрал живую летучую мышь?»

Я выплюнул голову, поднял взгляд и увидел вытаращенные глаза Шэрон. Она размахивала рукам и вопила: «НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! ОНА НАСТОЯЩАЯ, ОЗЗИ! ОНА НАСТОЯЩАЯ!!!»

В следующую секунду меня усадили в инвалидное кресло и повезли в травмпункт. Тем временем Шэрон разговаривала с доктором:

– Да, мисс Арден, мышь была живой. Вероятно, весь этот шум её оглушил, но она определённо была живой. Вероятность того, что теперь мистер Осборн заразился бешенством, очень велика. Симптомы? Чувство дискомфорта, головная боль, лихорадка, судорожные подёргивания, неконтролируемое возбуждение, депрессия, боязнь жидкостей…

– Ну, на это не стоит надеяться, – пробормотала Шэрон.

– Один из заключительных симптомов – это мания. Потом больной становится очень вялым, впадает в кому и перестаёт дышать.

– Господи!

– Вот почему медицина не рекомендует есть летучих мышей.

– А вакцина есть?

– Лучше всего её применять, как профилактическое средство, но и сейчас мы тоже можем сделать укол. Даже несколько уколов.

Доктор принёс шприц размером с гранатомёт.

– Итак, мистер Осборн, – сказал он. – Снимите брюки и наклонитесь.

Я сделал, что мне велели.

– Будет немного жечь.

Больше я ничего не слышал.

До самого окончания турне каждый вечер мне пришлось делать прививки от бешенства. По одной в каждое полужопие. По одной в каждую руку. По одной в каждое бедро. И каждый укол такой болючий, что пи…дец! Дырок во мне было больше, чем в грёбаном швейцарском сыре. Но бешенство привлекало меня ещё меньше, хотя если бы я сошёл с ума, никто бы и не заметил.

Пресса, тем временем, отрывалась по полной. На следующее утро я стал героем дня в рубрике «И напоследок…» каждой новостной программы в мире. Все считали, что я не по недоразумению откусил голову летучей мыши, а намеренно. Некоторое время я опасался, что шоу закроют, и несколько площадок действительно отказались с нами работать. Публика тоже не сильно помогла. Узнав, что произошло, они потащили в зал ещё более невероятные предметы. Все выступления стали похожи на какой-то слёт мясников.

Борцы за права животных тоже, конечно, выпрыгивали из штанов. Американское общество защиты животных от жестокого обращения стало присылать на концерты своих представителей, чтобы нас «мониторить». Техники издевались над ними, как могли.

– Сегодня вечером Оззи собирается выкинуть в зал восемнадцать щенков и рта не раскроет, пока их всех не перережут!

«Защитники» верили каждому слову.

В Бостоне они даже остановили наш гастрольный автобус. Все эти «благодетели» прыгали вокруг него и вдруг разглядели в окне мистера Пука, йоркширского терьера Шэрон. Их чуть удар не хватил. Один заорал:

– Этот автобус не сдвинется с места. Я требую отдать собаку под нашу защиту! Сейчас же!

Что они себе напридумывали? Что в середине «You Lookin’ at Me Lookin’ at You» я начну «косить» йорков из пулемёта?

Несколько дней спустя у нас был концерт в Мэдисон Сквер Гарден в Нью-Йорке. Весь зал вонял дерьмом. Оказалось, что неделей раньше там выступал цирк, и животных до сих пор не вывезли. Они сидели в клетках под трибунами за сценой. Один из менеджеров площадки предложил всей команде посмотреть на них. Однако, увидев меня, он уточнил:

–Только не Вы!

– Почему?

– Вас надо держать подальше от животных.

Я ушам своим не поверил.

– И что, бл…дь, я, по-вашему, сделаю? Откушу голову слону?

Спроси тогда любого члена команды «Diary of a Madman», кто из группы – я, Рэнди, Рони или Томми – не дотянет до конца турне, каждый бы поставил на меня.

Как поётся в нашей песне, я столько пил, что реально сводил себя в могилу. Это был лишь вопрос времени.

Шэрон вбила себе в голову, что должно произойти что-то ужасное, поэтому если я квасил в гостинице, она прятала всю мою одежду, чтобы я не мог никуда выйти и вляпаться в неприятности, если только не собирался расхаживать по вестибюлю с голой жопой.

Чаще всего этот трюк срабатывал.

Но потом мы приехали в Сан Антонио, штат Техас. Я, как обычно, наклюкался в гостинице, а Шэрон, как обычно, забрала всю мою одежду. Но она допустила ошибку, оставив на виду одно из своих вечерних платьев. Порвав пару швов, я влез в этот тёмно-зелёный фасонистый наряд, отыскал кроссовки и смылся.

И вот гуляю я в платье Шэрон по улицам Сан Антонио, помахиваю бутылкой Курвуазье и откровенно напрашиваюсь на неприятности. Кажется, в тот день у нас была фотосессия, но точно я не помню. Помню только, что наркотики у меня разве что из ушей не лезли. И тут у меня внезапно возникает сильная потребность поссать. Такое бывает, когда ты «под кайфом». Это даже не потребность: мочевой пузырь готов взорваться, как раскалённое пушечное ядро. Мне срочно приспичило, здесь и сейчас. Но я нахожусь в незнакомом городе в Техасе и понятия не имею, где тут общественные туалеты. Я оглядываюсь, присматриваю тихий уголок и начинаю орошать старую выщербленную стену.

Ооо!! Так-то лучше.

И вдруг у меня за спиной раздаётся голос:

– Какая мерзость!

– Чё? – я поворачиваюсь и вижу перед собой старикана в ковбойской шляпе, который смотрит на меня так, словно я только что растлил его бабку.

– Ты в курсе, что ты свинья?

– Моя девушка спрятала мои вещи, – поясняю я. – Что мне ещё было надеть?

– Я не про платье говорю, ангол[19] ты голубой! Стена, на которую ты, дерьма кусок, облегчаешься – это Аламо.

– Ала…хто?

Не успел он ответить, как из-за угла, запыхавшись, вырулили два жирных техасских копа.

– Вот он! – сказал старикан. – Этот …в платье.

БУХ!

Меня уложили мордой в грязь и заковали в наручники.

Через секунду до меня дошло. Я определённо слышал про Аламо: я смотрел фильм Джона Уэйна несколько раз и знал, как дорого это место техасцам. В битве при Аламо полегло немало их соотечественников, сражавшихся с мексиканцами. Просто я не связал старую обоссанную мной стену с национальной святыней.

– Ты ведь британец, так? –спросил меня один из копов.

– И чё?

– Как тебе понравится, если я помочусь на Букингемский дворец?

Я подумал и ответил:

– Откуда мне знать? Я же, бл…дь, в нём не живу.

Ей-ей, мой ответ им понравился.

Через десять минут я уже делил камеру со 150-килограмовым мексиканцем, который кирпичом убил жену. Он, наверное, подумал, что у него галлюцинации, когда перед ним явился я в зелёном платье. «Господь милосердный! Сейчас он решит, что это призрак его миссис, и захочет трахнуть её в жопу в последний раз».

Но мексиканец лишь хрюкнул и продолжал таращиться.

В клетке я просидел три часа. Некоторые копы приводили друзей на меня посмотреть. Не знаю, может кто-то из них слушал «Blizzard of Ozz», но я в итоге отделался лёгким испугом. Мне предъявили обвинение в пьянстве в общественном месте, а не в осквернении почитаемого объекта, за что полагалось более суровое наказание – год отсидки. И выпустили меня до начала выступления. Правда, шеф полиции лично спустился в «обезьянник» и сообщил мне, что сразу после гига я должен покинуть Сан Антонио и носа сюда больше не казать.

Этот «отлив» стоил мне целого состояния, учитывая, сколько концертов мы могли бы дать в Сан Антонио в последующие годы. И поделом мне: нельзя было ссать на Аламо. Эта стена сродни не столько Букингемскому дворцу, сколько одному из памятников на нормандском берегу[20]. Непростительно. Через несколько лет я лично извинился перед мэром города, пообещал никогда больше этого не делать и пожертвовал десять тысяч долларов «Дочерям республики Техас».[21] Мне снова позволили выступать Сан Антонио, хотя на отмену запрета ушло больше десяти лет.

Когда я, наконец, вернулся, ко мне после шоу подошёл тощий мексиканский пацан.

– Оззи, тебя правда вытурили из города за то, что ты помочился на Аламо?

– Да, правда.

– Вот чёрт! Мы каждый день это делаем по дороге домой

 

к оглавлению