к оглавлению

 

Глава 6. Конец близок.

Следующий альбом Black Sabbath мы записывали в доме с привидениями в совершенной, мать её за ногу, глухомани. Не знаю, кому в голову пришла эта блестящая мысль. Уж точно не мне. Место называлось Кливэлл Касл и находилось в лесу Дин[1] на границе с Уэльсом. С самого первого дня оно наводило на нас ужас. Там был ров, решётка с подъемным механизмом, кровати с балдахином, огромные камины в каждой комнате, головы животных по стенам и большое, старинное, мрачное, воняющее плесенью подземелье, в котором мы репетировали. Замок построили в 1728 году на месте бывшего поместья Тюдоров, и местные рассказывали нам, что по ночам по его коридорам бродит, завывая и причитая, безголовое привидение. Поначалу мы над этим посмеялись, но стоило нам обустроиться, как нас начал одолевать беспрестанный ужас. С другой стороны, в этом был некий положительный момент: мы перестали слишком сильно напрягаться по поводу нового альбома. Страх того, что мы не сможем написать очередной «миллионник», отошел на второй план, потому что гораздо больше мы боялись спать поодиночке в этих старых зловещих комнатах среди мечей и доспехов. Во всем, что касалось потусторонних вещей, мы были не столько Властелинами Тьмы, сколько Властелинами Ссыкунов. Помнится, когда мы однажды под Рождество отправились смотреть «Изгоняющего дьявола»[2] в Филадельфии, фильм нагнал на нас такого страху, что сразу же после сеанса мы решили посмотреть ещё и «Афёру»[3], чтобы отвлечься. И даже после этого все улеглись спать в одном гостиничном номере. Забавно, потому что годы спустя Линда Блэр, сыгравшая роль одержимой девочки в «Экзорцисте», начала встречаться с моим другом Гленном Хьюзом из Deep Purple. Как выяснилось, она «западала» на музыкантов и однажды даже встречалась с Тедом Ньюджентом[4]. Но меня она обходила стороной.

Не дала ни единого шанса.

В списке приоритетных площадок для записи Кливелл Касл определённо не стоял на первом месте. Изначально мы планировали поехать в Лос-Анджелес и снова поселиться в особняке в Бел-Эйр, но потом выяснилось, что в Лос-Анджелесе записать ничего не удастся, потому что в нашей любимой комнате на студии Record Plant Стиви Уандер установил огромный синтезатор. Пришлось эту идею отложить. Наверное, оно и к лучшему: в последний раз в Лос-Анджелесе мы едва не угробили себя кокаином. Единственное, что угрожало нам в Кливелле, это умереть от страха.

И, естественно, мы очень, очень старались этого добиться.

Не прошло и дня, как начались розыгрыши. Зачинщиком был я. Меня осенило, что если вставить кассету в восьмидорожечный магнитофон, нажать «пуск» и вывернуть звук на минимум, то раздающийся в конце каждой песни громкий звук «КЛИ-КЛИК-ТИК» отразится в каменных стенах гулким эхом. И вот я спрятал магнитофон под кроватью Тони, и перед тем, как он отправился спать – и после устроенного нами спиритического сеанса в подземелье, когда мы напугали друг друга до смерти – пробрался к нему в спальню, убрал звук и нажал «пуск». После этого я убежал и спрятался в соседней комнате.

Наконец, Тони улёгся.

Я ждал.

Один за другим, все огни погасли, и замок погрузился в кромешную тьму. Стояла зловещая тишина; лишь ставни изредка поскрипывали, и дрожали от ветра оконные рамы.

Я ждал.

И ждал.

И тут из темноты раздалось: КЛИ-КЛИК-ТИК!

Дальше последовало «Аааааааааааа!!» и глухой стук: Тони упал с кровати. Дверь распахнулась, и он, в одних трусах, с криком: «В моей чёртовой комнате-кто-то есть! В моей чёртовой комнате-кто-то есть!» пулей вылетел из спальни.

Я ржал несколько дней.

Но как бы замок ни способствовал снятию напряжения, успешному творчеству это не помогало. Дело было в том, что «Vol.4» стал классикой, по крайней мере, по стандартам Black Sabbath. Соответственно, следующий альбом тоже должен был стать классикой. Но этим процессом нельзя управлять. В определённом смысле, нужно просто оказаться в нужном месте в нужное время. Не думаю, что Майкл Джексон сел однажды и сказал себе: «Вот что! В следующем году я запишу альбом под названием «Thriller», и каждая песня на нём будет просто оху…ой, и каждую неделю я стану продавать по миллиону копий». Такое не планируют.

С другой стороны, мы ужасно боялись превратиться в одну из тех групп, которые, выпустив несколько великолепных альбомов, потом начинают выдавать дерьмо за дерьмом. Никто из нас до сих пор не мог до конца поверить, насколько круто изменилась наша жизнь со времени возвращения из Star Club. По-моему, каждый ожидал того момента, когда, проснувшись утром, обнаружит, что всё кончено, и наше мелкое надувательство раскрыто.

Лично я больше всего боялся, что мы слишком далеко отойдём от привычного стиля и разочаруем фанатов. Конечно, я понимал, что нельзя всю жизнь клепать двойников «Iron Man» – нужно расти над собой – однако вставлять в каждую композицию духовые инструменты или валять дурака с джазовыми импровизациями мы тоже не могли. Группа называлась Black Sabbath, и до тех пор, пока существовало это название, трудно было заставить всех воспринимать нас как-то иначе.

То же самое происходит с актёром, играющим в кино Бэтмэна. Он может быть очень талантливым, но если ему вздумается сменить амплуа и в следующей картине изобразить официанта-гея, люди всё равно весь фильм будут ждать, что он сорвёт с себя фрак, напялит резиновый костюм и выпрыгнет в окно.

Поэтому нам приходилось внимательно следить за собой.

Честно сказать, за первые насколько дней, проведённых в Кливелл Касл, сложилось впечатление, что мы не знаем, куда двигаться дальше. Первый раз в жизни у Тони возникли трудности с сочинением песен: новых риффов не появлялось. А без риффов не было песен. В конце концов, нас спасла голландская команда Golden Earring, чей последний альбом, «Moontan», мы тогда слушали. Благодаря им у Тони в мозгу что-то щелкнуло, и пару дней спустя он спустился в подземелье и «выдал» рифф к «Sabbath Bloody Sabbath». Как я уже говорил: каждый раз, когда мы были уверены, что повторить свои достижения Тони уже не сможет, он повторял, и всё получалось даже лучше прежнего. На том период творческого кризиса закончился.

Это было большое облегчение.

Но чёртов замок по-прежнему мешал нам сосредоточиться. Мы так заводили друг друга, что по ночам не могли спать. Лежишь, бывало, с открытыми глазами и ждёшь, что вот-вот в спальню войдут пустые доспехи и воткнут тебе в задницу кинжал.

Проклятые спиритические сеансы, которые мы продолжали проводить в подвале, делу тоже не способствовали. Не знаю, о чём мы тогда думали, потому что подобные занятия – довольно щекотливая вещь. Ты понятия не имеешь, кто двигает стакан[5], и в конце концов убеждаешь себя, что это твоя двоюродная бабка Салли, которая стоит за спиной с простынёй на голове. Если заниматься всем этим в подземелье, становится ещё страшнее.

Чаще всех нас разыгрывал Тони. Однажды он нашёл в буфете старый портняжный манекен, обрядил его в платье и парик и скинул с третьего этажа как раз в тот момент, когда Гизер с Биллом возвращались из паба. Те чуть в штаны не наложили. Билл так припустил по подъездной дорожке, что, кажется, побил рекорд скорости на суше[6]. В другой раз – я при этом не присутствовал, но мне потом рассказали – Тони привязал один конец нитки к старой модели корабля, стоящего в спальне одного из роуди, а другой протянул под дверью в соседнюю комнату, дождался, когда роуди останется один, и аккуратно потянул за нитку. Роуди смотрит, а у него по пыльной каминной полке – которую поддерживают две горгульи – сам по себе плывёт корабль. Чувак выбежал вон из комнаты и отказался туда возвращаться.

Но больше всех доставалось Биллу. Однажды вечером он накачался сидром и отключился на диване. Мы нашли зеркало в полный рост и подняли его над Биллом так, чтобы расстояние между его лицом и зеркалом составляло всего сантиметров пятнадцать. Потом мы начали толкать его, пока не разбудили. Открыв глаза, Билл увидел перед носом собственное отражение, таращившееся на него. Никогда в жизни и по сей день я не слышал, чтобы взрослый мужчина так орал. Он, наверное, решил, что попал в ад.

После того случая Билл стал спать с кинжалом.

В конце концов, наши шуточки перешли всякие границы, и люди, вместо того, чтобы ночевать в замке, отправлялись ночью домой. Самое смешное, что единственный действительно опасный случай за всё время нашего там пребывания произошёл со мной, когда я напился и заснул с обутой в ботинок ногой в камине. Всё, что я помню, это как проснулся в три утра со странным ощущением в районе ступни и, увидев пылающий ботинок, вскочил, завопил и начал прыгать по комнате в поисках чего-нибудь мокрого. Все остальные угорали от смеха.

Гизер посмотрел на меня и сказал: «Оззи, дай огоньку».

Правда, очень быстро ему стало не до смеха: с моего ботинка отлетел уголёк и поджёг ковёр. Могу только поблагодарить Бога за ту канистру сидра, что Билл держал за барабанной установкой. С её помощью мы потушили пламя, хотя я, честно сказать, сильно этому удивился: я пробовал сидр Билла, поэтому почти ждал, что он вспыхнет, как коктейль Молотова[7].

К моменту отъезда из Кливелл Касла мы записали, по крайней мере, бо́льшую часть альбома, а потом переехали в студию Morgan Studios на севере Лондона, чтобы закончить дело.

Morgan Studios была в те годы популярным местом, и когда бы мы там ни работали, обязательно сталкивались с другими группами. Обычно это заканчивалось тем, что все отправлялись в небольшое кафе при студии – где подавали алкоголь и была доска для игры в дартс – и там оттягивались. Однако на сей раз, когда я пошёл поздороваться с группой, работающей в соседней комнате, сердце у меня упало. Это были Yes[8]. Пока мы трудились над новым альбомом в студии № 4, они писали «Tales from Topographic Oceans» в студии № 3. Они были хиппи, поэтому приволокли с собой вырезанных из картона коров, чтобы атмосфера, окружающая их при записи, была более «земной». Позже я узнал, что у этих коров даже было электрическое вымя. Я не шучу! Ещё они разбросали по комнате тюки сена и поставили белый забор из штакетника и маленький, словно с детской площадки, амбар в углу. Я сказал себе: «А я-то думал, что это Гизер странный».

За всё время нашего пребывания в Morgan Studios единственным членом группы Yes, которого мы видели в кафе, был их «звёздный» клавишник, Рик Уэйкман. Он славился своими сверхскоростными соло на синтезаторе, которые исполнял в мантии волшебника, и, как выяснилось, был единственным постоянным членом группы. На самом деле, он всегда был в кафе – напиваясь вдрызг – и не увлекался всеми этими коровами и прочей хиппи-чушью. Рик предпочитал играть со мной в дартс. Мы с ним, бывало, очень даже неплохо проводили время и по сей день остаёмся друзьями.

Этот чувак – прирождённый рассказчик. Проводить с ним время – всё равно что принимать участие в передаче «Вечер с …». Однажды Рик рассказал мне, что официально сменил имя на «Михаэль Шумахер» на случай, если копы когда-нибудь остановят его за превышение скорости и попросят представиться. Однажды так и вышло, и когда один туповатый констебль велел Рику прекратить валять дурака и предъявить права, тот и предъявил, чёрным по белому. Такая целеустремлённость в желании подразнить ребят в синей форме достойна восхищения.

В те годы у него была коллекция из тридцати Роллс-Ройсов и Бентли, хотя я не уверен, что он когда-либо на них ездил, потому что всегда был «в говно». По части выпивки Рик почти догнал меня, но через пару-тройку лет у него один за другим случилось несколько сердечных приступов, и ему пришлось «завязать».

Было заметно, что Рику было до смерти скучно играть песни с «Tales from Topographic Oceans». Самая смешная история, которую я о нём слышал, произошла во время турне в поддержку этого альбома: Рику всё так осточертело, что в середине очередной восьмичасовой бессодержательной тягомотины он организовал одного из роуди заказать ему карри прямо на сцену, а потом уселся за клавиши, ел под мантией острого цыплёнка и курил.

После этого он долго в Yes не задержался.

Короче, однажды в Morgan Studios, когда Рик скучал ещё больше обычного, я предложил ему зайти в студию № 4 и послушать наши новые песни. Я сыграл ему мелодию «Sabbra-Cadabra», совершенно убив её своими корявыми пальцами: «Ту-ту-тууу! Ту-ту-тууу!». Рик послушал, а потом со словами: «А может быть, лучше так…» наклонился над клавишами и выдал «тирлим-тирлим-тирлим-тутуууу». Его пальцы двигались так быстро, что, клянусь, слились в одно неясное пятно.

Я тут же предложил ему поучаствовать в записи, и он с радостью согласился при условии, что мы заплатим его обычную таксу.

– Это сколько? – спросил я.

– Две пинты биттера «Director’s Best».

За исключением Рика, все остальные члены Yes жили, как монахи. Они не ели мяса. Они выглядели так, словно каждый день занимались йогой. Никто никогда не видел, чтобы они напивались. Единственное, что роднило их с рок-н-роллом, была травка, а я в тот момент как раз получил очередную поставку потрясающего афганского гашиша. Убойнейшая вещь! Мне, в те времена считавшему себя экспертом по наркотикам, стало любопытно, что скажут про него Yes, поэтому я принёс гашиш в студию, отправился в комнату к Yes и отвалил им большой кусок. По какой-то причине, Рик отсутствовал, но все остальные члены группы были на месте.

– Ну-ка, ребятки, попробуйте добавить в свои косячки вот это.

Они пообещали немедленно это сделать.

Я вернулся в студию № 4, выкурил пару косяков сам, записал пару вокальных дублей, сбегал в кафе, где по-быстрому выпил пять-шесть «обеденных» пинт, вернулся, выкурил ещё один косяк и, наконец, решил проверить, как там поживают Yes.

Но студия № 3 оказалась пуста.

Тогда я отправился к девушке-администратору и спросил:

– Вы не видели ребят из Yes?

– Им всем после обеда стало плохо, и они ушли домой.

К тому моменту у нашего альбома появилось название – «Sabbath Bloody Sabbath» – в честь той песни, которая помогла Тони преодолеть творческий кризис. «Sabbath…» стал ещё одной «бомбой». По моему мнению, это наш последний действительно великий альбом. Даже обложка была безупречной: спящего человека во сне преследуют демоны, а над головой у него – череп и цифра 666. Я прямо в неё влюбился. Что касается музыки, то нам удалось найти правильный баланс между прежней «тяжестью» и новым, экспериментальным, подходом. С одной стороны, там были такие песни, как «Spiral Architect», в которой звучал духовой оркестр, и «Fluff», очень похожая на «Shadows» (мы назвали её в честь диджея Алана «Fluff» Фримэна, который всегда ставил наши песни на Радио 1). С другой – «A National Acrobat», настолько тяжёлая, что создавалось впечатление, будто тебя лупят по голове куском бетона. В этот альбом включили даже одну из моих песен, «Who Are You?». Я её сочинил однажды ночью в коттедже «Камыш», когда был пьян и дурачился с магнитофоном и синтезатором.

Нам всем нравилось, каким получился «Sabbath Bloody Sabbath». Даже Патрик Миган и звукозаписывающая компания были довольны. Но всё это, конечно, означало только одно: оказавшись на такой высоте, дальше можно было только спускаться.

Я должен был заподозрить, что с Black Sabbath что-то случится, когда мы летели в Штаты в 1974 году, и где-то посреди Атлантики чувак в соседнем кресле откинул копыта.

Он только успел закашляться – кхе-кхе-кхы-ы-ы – а через секунду уже опа! рядом со мной сидит труп. Я не знал, что делать, и нажал кнопку вызова стюардессы.

– Что случилось, сэр? – спросила меня подошедшая фифа, вся из себя жеманная и благопристойная.

– По-моему, вот этот пассажир отдал концы, – сказал я, ткнув пальцем в колоду рядом с собой.

– Что, простите?

– В ящик, говорю, сыграл, – я приподнял лежащую на подлокотнике безвольную руку. – Взгляните: вымер, как додо[9].

У стюардессы началась паника.

– Что случилось, – прошипела она, пытаясь прикрыть труп одеялом. – Он что, плохо себя чувствовал?

– Ну, он слегка подавился. Я как раз подумал, что орешек попал не в то горло, а он вдруг побелел, закатил глаза, и привет родителям!

– Послушайте, – тихо сказала стюардесса, – Мы сейчас приткнём его к окну и подсунем под голову подушку. Пожалуйста, не говорите ничего другим пассажирам: не надо их тревожить. Чтобы компенсировать неудобство, мы можем пересадить Вас в первый класс.

– А какая разница между первым классом и бизнес-классом?

– Шампанское.

– Волшебно!

Это было начало Конца.

Больше всего из турне в поддержку «Sabbath Bloody Sabbath» мне запомнилось всеобщее растущее недовольство Патриком Миганом. К тому моменту он уже перестал быть волшебником на другом конце провода, который поставлял нам Роллс-Ройсы, лошадей или гоночные машинки, и начал превращаться в ублюдка из плоти и крови, вечно увиливающего от ответа на вопрос, сколько мы зарабатывали.

Одновременно с этим зароптал Тони. Он возмущался, что всю работу в студии ему приходилось делать самому и из-за этого у него совсем не оставалось времени на личную жизнь. Это было правдой, но, с другой стороны, Тони обожал студию. Он даже сам начал продюсировать чужие альбомы. Лично я никогда не любил сидеть там, курить и по сто раз переслушивать три секунды одного и того же гитарного соло. Я до сих пор этого не выношу и начинаю беситься. У меня так: закончил свою часть – и на свежий воздух. Но когда в восьмидесятых появились новые технологии, трудно было удержаться от соблазна наложить на готовую песню ещё одну дорожку. И ещё одну. И ещё… Тони никак не мог остановиться, и ему хватало терпения на всю эту возню. Никто из нас никогда не возражал, ведь он был неофициальным лидером группы.

Гизеру тоже до смерти надоело, что я постоянно звонил и требовал с него тексты. Я понимаю, что в конце концов достал его просто до печёнок, но чувак же был гением. Помню, как однажды во время работы в Morgan Studios Гизер взял выходной и уехал в свой загородный коттедж, а я ему туда позвонил и сказал: «Давай, Гизер! Напрягись! Мне нужен текст к «Spiral Architect». Он немножко побурчал, а потом велел мне позвонить через час и положил трубку. Когда я перезвонил, то услышал следующее:

– Ручка есть? Тогда записывай: Sorcerers of madness / Are selling me their time / Сhild of God is sitting in the sun…»[10].

– Гизер, ты что, по книжке читаешь?

Я не мог в это поверить. За то время, что я трачу на чтение одного предложения, человек написал настоящий шедевр.

– Гизер, – сказал я. – Продолжай в том же духе, и к пяти часам мы доделаем этот грёб…ый альбом.

В том, что мы перестали ладить друг с другом, было виновато лишь наше непомерно раздувшееся эго.

В те времена подобное происходило со многими группами. На рок-фестивале в Онтарио, штат Калифорния, где мы в числе прочих выступали, за сценой то и дело раздавалось: «Если у него есть автомат для игры в пинбол, то мне тоже надо автомат для игры в пинбол» или «Если у него есть квадрофоническая система, то и я тоже хочу квадрофоническую систему» и прочая фигня в таком же духе. Люди возомнили себя богами. Масштаб всего фестиваля был просто невероятным: 250 тысяч фанатов и выступления с прямой трансляцией по радио и телевиденью. Никогда ещё рок-н-ролльное движение не достигало такого размаха. Видели бы вы оборудование группы Emerson, Lake and Palmer! Рояль Кита Эмерсона привинтили к специальной установке, и когда Кит играл своё соло, рояль вместе с ним поднялся в воздух и начал крутиться, как лотерейный барабан.

На самом деле, гиг в Калифорнии получился очень удачным.

Перед этим мы уже долгое время не выступали живьём и репетировали в гостиничном номере без усилителей. А на следующий день нас доставили на площадку на вертолёте, потому что по дорогам было не проехать. Мы приземлились и всех «порвали». На мне были серебряные сапоги-дутики и жёлтые леггинсы.

Deep Purple повезло меньше. Ричи Блэкмор ненавидел телекамеры – он говорил, что они мешают его контакту с публикой – поэтому после пары песен он воткнул гриф гитары прямо в объектив одной из них, а потом поджёг свой усилитель. Тяжёлый случай. Всей группе пришлось по-быстрому съё…вать на вертолёте, потому что за ними погналась пожарная охрана. ABC, наверное, тоже взбесились: их камеры стоят бешеных денег. Обратно домой мы летели с Ричи в одном самолёте и там тоже беспредельничали. Мне перед посадкой надо было избавиться от четырех грамм спрятанного в носке кокса, поэтому я угощал им всех стюардесс. Через некоторое время они ходили совершенно обдолбанные, а мой обед совершил свой собственный полёт. Разве сейчас такое возможно? Как вспомню, так вздрогну.

Примерно в то же время произошло ещё одно потрясающее событие: приехав на концерт в Чикаго, мы познакомились с Фрэнком Заппой: нас с ним поселили в одном отеле. Мы все – особенно Гизер – смотрели на Заппу снизу вверх, потому что для нас он был существом с другой планеты. В тот момент у Фрэнка как раз вышел квадро-альбом[11] «Apostrophe», и одна из песен с этого альбома называлась «Never Eat Yellow Snow»[12]. Классика!

Так вот, заселившись в отеле, мы отправились в бар и, в итоге, затусили там с группой Фрэнка, а на следующий день нам сообщили, что Заппа приглашает нас на свою вечеринку в честь Дня независимости, которая состоится тем же вечером в ресторане за углом.

Мы были вне себя от радости и, насилу дождавшись восьми часов, отправились в ресторан знакомиться с Фрэнком. Он сидел за огромным столом в окружении всей группы. Мы представились и начали активно накачиваться. Правда, я чувствовал себя довольно неуютно, потому что ко мне всё время подходили члены группы Заппы и спрашивали: «У тебя есть, чего «пустить по ноздре»? Только Фрэнку не говори: он терпеть этого не может и не употребляет. Может, есть немножко? Пару крошек, для стимула?»

Мне не хотелось вставать между Фрэнком и его группой, поэтому я всем отвечал: «Не-а, нет!», хотя в кармане лежал целый пакет этого добра. После ужина, когда мы с Фрэнком сидели рядом и болтали, два официанта вывезли из кухни огромный торт. Весь ресторан замер. Надо было  видеть этот торт! Его испекли в форме голой цыпочки с большими, покрытыми глазурью сиськами, и широко разведёнными в разные стороны ногами. Но самое прикольное заключалось в том, что из вагины у неё било шампанское благодаря вмонтированному внутрь маленькому насосу. В зале наступила мёртвая тишина, а потом группа запела «America the Beautiful». Начиная с Фрэнка, все должны были выпить по ритуальному бокалу «шипучки».

Когда наступила моя очередь, я сделал большой глоток, сморщился и сказал: «Беее! На вкус – как моча!»

Эта шуточка вызвала дикий восторг.

А потом Фрэнк наклонился ко мне и прошептал:

– У тебя нет кокса? Не для меня, для моего телохранителя.

– Ты серьёзно? – спросил я.

– Конечно! Только группе не говори: они не употребляют.

В следующий раз мы с Фрэнком встретились несколько лет спустя, после его выступления в бирмингемском «Одеоне». Фрэнк спросил меня:

– В этом городе есть нормальный ресторан? Я живу в Holliday Inn, и кормят там отвратительно.

– Так поздно можно поесть только карри на Бристол-стрит, но я бы не рекомендовал.

Фрэнк пожал плечами:

– Пусть будет карри.

И вот мы отправились в это сомнительное индийское заведение: я, Тельма и Фрэнк со своей тогдашней подружкой-японкой. Я предупредил Фрэнка, чтобы ни в коем случае не заказывал стейк. Фрэнк несколько минут изучал меню и выбрал именно его. Когда мясо принесли, я забыл про свою еду и наблюдал за тем, как Фрэнк пытается его прожевать.

– Ну и как? Старый башмак?

– Вообще-то, нет! – ответил Фрэнк, промокнув рот салфеткой. – Скорее, новый.

К середине семидесятых отношения в Black Sabbath совершенно изменились. Раньше мы всё время тусили вместе, и куда бы ни приезжали выступать, гуляли по городу, словно небольшая банда: ходили по пабам и клубам, «клеили» девчонок и напивались. Но со временем мы стали видеться всё реже и реже. Например, когда мы с Биллом путешествовали на автомобиле, мы почти не видели ни Тони, ни Гизера. Через некоторое время и у нас с Биллом пути разошлись. Я был шумным заводилой, который день и ночь закатывал вечеринки, зазывал в свою комнату девчонок и дебоширил. А Билл отправлялся спать.

Проведя в поездках столько времени бок о бок, мы друг другу надоели, и перестали вместе кутить. Из-за этого всплыли старые дрязги, обиды, и общение вообще свелось к нулю.

А потом, как гром среди ясного неба, на воздух взлетело всё. Начать с того, что издательские права на бо́льшую часть нашего раннего материала оказались давным-давно проданными компании Essex Music «на неограниченный срок», что в переводе с юридического языка значит «навсегда».

Были и другие тревожные признаки. Например, банк London & County вылетел в трубу. Я не очень хорошо понимаю, что там была за проблема – меня сложно назвать финансовым мозгом Британии – но, чтобы сохранить коттедж «Камыш», мне пришлось продать землю, выкупленную у нашего трансвестита. Не приобрети мы её тогда на свои собственные деньги, теперь оказались бы в большой жопе.

Самой серьезной проблемой был менеджмент. В какой-то момент до нас дошло, что нас «надувают». Хотя в теории Миган оплачивал любой наш каприз и по первому требованию, свои финансы мы не контролировали. У нас должны были существовать индивидуальные банковские счета, но, как выяснилось, никто их не завёл. Поэтому мне приходилось идти в офис Патрика самому и просить, например, тысячу фунтов. Он говорил: «ОК», и на следующий день я получал чек по почте. Но через некоторое время чеки перестали поступать.

И мы уволили Мигана, после чего началась юридическая свистопляска. Судебные иски буквально летали вокруг нас. Пока мы работали над следующим после «Sabbath Bloody Sabbath» альбомом – в конце концов, мы назвали его «Sabotage», намекая на все аферы Мигана – повестки нам доставляли прямо на микшерский пульт. Именно тогда мы пришли к выводу, что юристы – «обдиралы» ничуть не хуже менеджеров. Пока они на тебя работают, то выставляют счёт за каждый потраченный пенни, вплоть до последней скрепки. Они счастливы тянуть судебную резину до конца дней своих, при условии, что кто-то платит. Если для победы требуется потратить пятьдесят лет, эти парни совсем даже не против.

У нас был один юрист, которого я, в результате, возненавидел. Я на дух не переносил этого чувака, потому что он над нами просто издевался. Когда мы писали «Sabotage» в Morgan Studios, он пришёл однажды и сказал: «Джентльмены, я хочу вас угостить». Я ещё подумал: «Ух ты! Неужели чувак и вправду готов потрясти мошной?» Но когда мы собрались расходиться, он достал маленький блокнотик и стал подсчитывать, кто сколько выпил, чтобы позднее выставить нам счёт. «Оззи, у тебя было две пинты, это шестьдесят пенсов, Тони выпил пинту…»

– Ты что, бл…дь, шутишь?! – спросил я.

Естественно, он не шутил. У юристов так принято. Они смазывают тебе жопу вазелином и вставляют туда кулак.

Всё это расстройство нашло отражение в «Sabotage». Там есть очень сильные вещи. Например, потрясающая песня «Supertzar». Я хорошо помню тот день, когда мы её записали: прихожу я на Morgan Studios, а там сидит хор из сорока человек и 86-летний арфист в придачу. Издаваемые ими звуки походили на творение Господа, создающего саундтрек для конца света. Я даже пытаться не стал накладывать на это свой собственный вокал.

Одна из песен на альбоме, которой я очень горжусь – это «The Writ». Почти весь текст написал я сам, и процесс сочинения слегка смахивал на сеанс у психиатра. В этой песне я выплеснул свой гнев на Мигана. Но, должен вам сказать, что вся эта заваруха, в которую он нас втянул, ничего ему в результате не дала. Видели бы вы его сейчас: старый жирный алкоголик. Но ненависти к нему я не испытываю. Это непродуктивный жизненный подход. Как говорится, кто старое помянет…Так что я не желаю чуваку зла. Я всё ещё здесь. Я всё ещё продолжаю работать. Какой прок от ненависти? Её в жизни и без меня хватает. Зато благодаря Мигану у меня теперь есть песня.

Остальной своей деятельностью в тот период я не особенно горжусь. Например, тем, что наставил на Билла ружьё в коттедже «Камыш», когда ЛСД «пошёл не в то горло». Ружьё было не заряжено, но Билл об этом не знал, а я его не предупредил. В тот момент он держался очень хладнокровно, но потом никогда больше об этом не упоминал. Вероятнее всего, он до смерти перепугался.

Вообще-то, в тот период у меня было несколько неудачных заходов с «кислотой». Как-то раз мы зависали в «Ферме в полях», которую сначала арендовал Билл, а потом – пара наших роуди, и зачем-то ушли в полный астрал. Настроение было жуткое: на днях местный пацан плавал в каноэ по озеру неподалеку и утонул. Полиция перевернула окрестности вверх дном в поисках тела и наркотиков. Другими словами, это была не самая удачная ночь для развлечения с «кислотой». Но нас это не остановило. Я помню только, как отправился гулять в поля и наткнулся на двух лошадей. Одна из них сказала другой: «Чтоб я сдохла! Чувак умеет разговаривать!», и я распсиховался.

А ещё я ударил Тельму, и это был самый отвратительный поступок в моей жизни. Я начал относиться к ней с чувством превосходства, пытался подавить, и несчастная женщина, наверное, до смерти меня боялась. Незадолго до этого у нас родился второй ребёнок, малыш Луис, и на этом фоне вся ситуация выглядела ещё хуже. Тельма сильно со мной настрадалась, и я очень об этом жалею. Больше всего на свете я хотел бы вернуться назад и всё исправить, но это, конечно, невозможно. Ни один жестокий поступок нельзя переиграть, и вину за него я унесу с собой в могилу. Возможно, я решил, что раз мои собственные родители часто дрались, то так и надо. Но оправданий здесь быть не может. Однажды ночью, когда алкоголь и наркотики окончательно свернули мне башню, я так сильно приложил Тельму, что подбил ей глаз. На следующий день мы должны были встречаться с её отцом, и я подумал: «Ёптыть! Мне же сейчас все рёбра пересчитают», но он всего лишь спросил нас: «И кто кого победил?»

Печальнее всего то, что, лишь протрезвев, я осознал, насколько мерзким было моё поведение. Но, уж поверьте, теперь-то я это понимаю.

Пока вокруг нас творилась вся вышеупомянутая херомундия, пришло время браться за следующий альбом. На сей раз было решено выбрать Criteria Studios в Майами и взять с собой всё своё оборудование. Мы остановились на названии «Technical Ecstasy», хотя не могу сказать, что меня оно на 100% устраивало. К тому моменту стоимость записи наших альбомов выросла до каких-то абсурдных размеров. На «Black Sabbath» у нас ушёл один день, а на «Sabotage» – примерно четыре тысячи лет. С «Technical Ecstasy» возни было чуть меньше, но запись во Флориде обошлась в астрономическую сумму.

В то же самое время продажи упали, и звукозаписывающая компания потеряла к нам былой интерес. Из американской налоговой службы пришёл счёт на миллион долларов, денег на оплату юридических услуг не хватало, и у нас не было менеджера. На некоторое время нашим телефонным секретарём стал Билл. Но хуже всего было то, что мы не знали, в какую сторону двигаться дальше. Мы не то, чтобы искали новые музыкальные направления, а, скорее, перестали понимать, кто мы есть. Вчера у нас на обложке «Sabbath Bloody Sabbath» был человек, атакованный демонами, а сегодня на «Technical Ecstasy» – два робота, трахающихся на долбаном эскалаторе.

Я не говорю, что альбом получился никудышным, потому что это не так. Например, Билл написал песню под названием «It’s Alright», которая мне очень понравилась. Он сам её и спел. У Билла прекрасный голос, и я был счастлив, что он оказал нам такую честь. Но мне всё это уже становилось неинтересно, и я подумывал о том, не начать ли сольную карьеру. Я даже заказал себе футболку с надписью «Blizzard of Ozz». А Тони тем временем талдычил в студии: «Мы будем, как Foreigner» или «Мы будем, как Queen». Мне казалось странным, что группы, на которые мы оказали влияние, теперь влияют на нас. Однако, нельзя забывать, что из-за бухла и наркотиков я потерял связь с реальностью и стал мудозвоном, который говорил всем гадости и создавал проблемы.

На самом деле, во Флориде я столько пил, что, вернувшись в Англию, добровольно отправился в «дурку» Святого Георга. Официально это был «Стаффордский приют для душевнобольных», но название поменяли, чтобы люди не так стеснялись своего безумия. Психушка располагалась в большом старом викторианском особняке, мрачном и обшарпанном, как декорации к научно-фантастическому фильму. Когда я туда приехал, первое, о чём спросил меня доктор, было: «Мистер Осборн, Вы занимаетесь онанизмом?» Я ответил: «У меня плохо с головой, а не с членом».

Долго я там не задержался. Говорю вам: у докторов в таких заведениях крыша течёт ещё больше, чем у пациентов.

А потом Тельма купила мне кур.

Наверное, она посчитала, что это вернёт меня «на землю». Так оно и было, первые пять минут. А потом элемент новизны исчез, особенно после того, как я осознал, что, по замыслу Тельмы, мне придётся кормить этих тварей и убирать за ними дерьмо. И тогда я начал искать причину избавиться от них.

– Тельма! – сказал я однажды утром, окончательно потеряв терпенье. – Где ты купила этих кур? Они же бракованные.

– Что значит «бракованные»?

– Они не несутся.

– Это, Джон, можно исправить, если их кормить. Кроме того, у бедняжек, должно быть, стресс.

– В каком смысле?

– Ты забыл, что повесил над входом в курятник табличку «Офлаг 14[13]»? Я знаю, что куры не умеют читать, и тем не менее.

– Это шутка.

– Ежедневные предупредительные выстрелы над курятником тоже не сильно помогают.

– Небольшой стимул никому не повредит.

– Да ты их до смерти пугаешь. Будешь продолжать в том же духе, и у какой-нибудь курицы случится сердечный приступ.

– Остаётся только надеяться! – подумал я.

Прошло несколько месяцев. Я забывал кормить кур, а они забывали нестись. Тельма постоянно твердила: «Джон, покорми кур», или «Джон, не забудь покормить кур», или «Джон, ты покормил кур?»

Это, бл…дь, сводило меня с ума.

Я пытался расслабиться – запись «Technical Ecstasy» утомила меня, в основном, из-за бесконечного пьянства – но покой нам только снился. Если не Тельма, то юристы. Если не юристы, то бухгалтеры. Если не бухгалтеры, то звукозаписывающая компания. А если не она, то Тони, Гизер или Билл, которые то искали «новое направление», то жаловались на непомерные счета.

Единственным способом справиться со всем этим было не просыхать.

И однажды я сорвался.

Я не спал всю ночь: сначала пьянствовал в «Hand & Cleaver», затем «догнался» дома, затем кокаин, трава, снова кокаин. В районе завтрака я отключился, а проснувшись, снова принялся за кокаин, чтобы взбодриться. Тут и обедать пора. Флакон сиропа от кашля, три бокала вина, «косяк», полпачки сигарет и яйцо по-шотландски. Но что бы я в себя ни запихивал, меня не отпускало ужасное ощущение неприкаянности. После возвращения из Америки подобное состояние часто преследовало меня: я мог часами стоять на кухне, открывая и закрывая холодильник или сидеть в гостиной перед телевизором, тупо переключая каналы.

Но в этот раз всё было по-другому.

Я натурально терял рассудок.

Ничего другого не оставалось, как вернуться в «Hand & Cleaver» и разобраться в себе.

Уже собираясь выходить, я услышал, как по лестнице спускается Тельма. Она вошла на кухню и сказала: «Я поеду к маме забрать детей». Я наблюдал за тем, как она взяла со стола стопку журналов Good Housekeeping и стала укладывать её в сумку. Затем Тельма обернулась и посмотрела на меня, стоящего у холодильника в трусах, халате, с сигаретой в зубах и чешущего яйца.

– Ты покормил кур?

– Я же сказал: они бракованные.

– Ради всего святого, просто пойди и накорми их. Или знаешь, что? Пусть передохнут, мне уже всё равно.

– Я иду в паб.

– В махровом халате, полученном на Рождество?

– Да.

– Шикарно, Джон! Просто шикарно.

– Ты не видела мои тапки?

– Посмотри на собачьей подстилке. Я вернусь в восемь.

И вот я, пошатываясь, вымелся из дома в резиновых сапогах – тапки найти мне не удалось – и отправился в паб, на ходу пытаясь потуже завязать пояс на халате, потому что мне совсем не хотелось светить голой жопой перед фермерами и особенно перед ненормальным соседом-трансвеститом.

Но дойдя до ворот, я внезапно передумал и сказал себе: «А вот возьму и накормлю этих кур. Х…й с ним со всем. Доставлю ей такое удовольствие». Я развернулся и поковылял обратно к дому. Но теперь мне хотелось пить, поэтому я свернул к своему Рейндж Роверу, открыл дверь и достал из бардачка заныканную для экстренных случаев бутылку скотча.

Бульк-бульк. А-ах! Теперь лучше. Ик.

Теперь в сад… Но в саду я снова передумал: «На х…й кур! Ни одна из этих мелких тварей не сподобилась снести мне хоть одно яйцо. На х…й! Всех на х…й!»

Бульк-бульк. А-ах! Ик. Надо покурить.

Тут я вспомнил, что предыдущая недокуренная сигарета всё ещё торчит у меня изо рта, выкинул её в грядку Тельмы, и, снова сменив направление, направился к сараю.

Широко распахнув дверь, я остановился на пороге и уставился на полуавтоматическую винтовку Бенелли, хранящуюся на специальном стеллаже. Взять винтовку, проверить, полностью ли она заряжена – так и было – и набить карманы халата патронами. Ещё дотянуться до верхней полки и достать канистру с бензином, которую наш садовник держит там для газонокосилки. Той самой, на которой я так часто для смеха ездил в паб. Её мне, кстати, тоже доставили из офиса Патрика Мигана, хоть я и заказывал хлебоуборочный комбайн.

И вот, держа в одной руке канистру, а в другой – дробовик, со скотчем подмышкой и сигаретой в зубах, выписывая кренделя и спотыкаясь, я поковылял через сад к курятнику. Солнце уже садилось, и небо окрасилось в бордово-оранжевый цвет. В голове у меня звучал один лишь голос Тельмы: «Джон, покорми кур. Джон, ты покормил кур?»

Потом включился наш бухгалтер: «Парни, это не шутки. Это чек из налоговой на один миллион долларов».

И Гизер: «Мы назовём альбом «Technical Ecstasy». Нам нужно сменить направление. Мы не можем всю жизнь страдать этой чёрной фигнёй».

И так без конца.

По кругу.

«Джон, покорми кур».

«Парни, это не шутки».

«Мы назовём альбом «Technical Ecstasy».

«Джон, ты покормил кур?»

«Чек на миллион долларов».

«Джон, покорми кур!»

«Нам нужно сменить направление».

«Это не шутки».

«Мы не можем всю жизнь страдать этой чёрной фигнёй».

ЧЁЁЁЁЁЁЁЁРТ ПОБЕРИИИИИИИ!!!

Добравшись до курятника, я отложил в сторону канистру с ружьём, встал на четвереньки перед табличкой «Офлаг 14» и заглянул внутрь. Куры кудахтали и водили взад-вперёд своими маленькими клювиками.

– Яйца есть? – спросил я (можно подумать, их грёбаный ответ был мне неизвестен). – Нет? Вам же хуже.

Поднять ружьё.

Снять с предохранителя.

Прицелиться.

Квох-квох-квох.

Бах! Бах!

Прицелиться.

Кудах-тах-тах!

Бах! Бах!

Прицелиться.

КУДАХ-ТАААХ-ТААААХ-ТААААХ!!!

БАХ!

Винтовка стреляла так оглушительно, что эхо отдавалось в полях на многие мили. После каждого выстрела следовали яркая белая вспышка, освещающая курятник и сад, и сильный запах пороха. Я почувствовал себя гораздо лучше.

Намного, намного лучше.

Бульк-бульк. А-ах! Ик.

Куры – из тех, кто ещё не отправился на встречу с Создателем – обезумели.

Я подождал пока дым рассеется.

Прицелиться.

Квох-квох-квох.

Бах! Бах!

Прицелиться.

Кудах-тах-тах!

Бах! Бах!

Прицелиться.

КУДАХ-ТАААХ-ТААААХ-ТААААХ!!!

БАХ!

Когда всё закончилось, кровь, перья и оторванные клювы буквально усеяли окрестности. Сам я выглядел так, словно кто-то сначала вывалил на меня ведро с куриными кишками, а потом распотрошил над головой подушку. Халат был напрочь испорчен. А мне, едрёныть, было так несказанно хорошо, словно с плеч свалилась огромная наковальня. Я поставил двустволку, взял канистру и вылил бензин на куриные останки. Потом я закурил, глубоко затянулся, отошёл подальше и щелчком направил сигарету в курятник.

Оно кээээк полыхнёт!

Всё в огне.

Я достал из кармана оставшиеся патроны и начал швырять их по одному в пламя.

Бах!

Бах!

Бах-бах-бах!

Хе-хе-хе!

Сзади меня что-то шевельнулось.

От страха я чуть не споткнулся об ружьё и не снёс себе яйца. Обернувшись, я узрел удиравшего от меня цыплёнка. Ах, ты маленькая дрянь! Из моей глотки вырвался дикий безумный вопль: «Иииийййййаааааааа!!» и я, недолго думая, ринулся вдогонку. Не знаю, что на меня нашло и почему я всё это творил, но меня обуяла безумная неконтролируемая ненависть ко всему куриному роду. Изничтожить долбаных кур! Изничтожить долбаных кур! Изничтожить долбаных кур!

Но должен вам сообщить: поймать курицу не так-то просто. Особенно, если уже темнеет, а ты не спал двадцать четыре часа, до ушей накачался бухлом и кокаином и одет в халат и резиновые сапоги.

Я потопал обратно в сарай и вернулся оттуда с мечом, размахивая им над головой, как самурай. «Бей куриных ублюдков! Бей!» Под мои крики цыплёнок совершил отчаянный рывок к ограде на краю сада. Его крошечный клювик так мотылялся из стороны в сторону, что голова, казалось, вот-вот оторвётся. Я уже было поймал его, но тут входная дверь соседнего дома распахнулась, и на улицу выскочила миниатюрная старушка – кажется, миссис Армстронг – с мотыгой наперевес. Её уже было не удивить тем, что творилось в коттедже «Камыш», но, по-моему, на сей раз даже она не поверила своим глазам. Горящий курятник и взрывающиеся каждые две минуты патроны от моей винтовки напоминали сцену из фильма про Вторую Мировую.

Бах!

Бах!

Бах-бах-бах!

В первый момент я её даже не заметил. Я был слишком занят поимкой цыплёнка, который, в конце концов, подлез под забор, пробежал по подъездной дорожке миссис Армстронг, выскочил за ворота и дал дёру по Бат-лейн в направлении паба. И вот тогда я поднял глаза, и наши взгляды встретились. Видок у меня был тот ещё: безумный взор, халат, заляпанный кровью, в руках – меч, а на заднем плане – полыхающий сад.

– Добрый вечер, мистер Осборн, – сказала она. – Я смотрю, вы уже вернулись из Америки.

Повисла длинная пауза. За спиной у меня взорвалось ещё несколько патронов. Я не знал, что ответить, и просто кивнул

– Расслабляетесь, да? – спросила она.

Не я один сходил с ума от навалившегося стресса.

Помню, однажды Гизер позвонил мне и сказал:

– Слушай, Оззи, мне уже осточертело выступать, чтобы платить юристам. В следующий раз перед тем, как снова ехать на гастроли, я хочу заранее знать, сколько нам заплатят.

– Знаешь, Гизер, я с тобой согласен. Давайте соберёмся и всё обсудим.

Мы встретились, и я вызвался выступить первым:

– Парни, по-моему, это ненормально, когда мы выходим на сцену, чтобы оплачивать юристов. Что скажешь, Гизер?

Гизер пожал плечами и ответил:

– Не знаю.

Конец беседы.

С меня было довольно. Я просто не видел смысла продолжать. Мы не ладили друг с другом и тратили больше времени на встречи с адвокатами, чем на сочинение песен. В течение шести лет мы практических не вылезали из мировых турне и теперь чувствовали себя опустошёнными. К тому же алкоголь и наркотики совершенно лишили нас разума. Последней соломинкой стала встреча с нашим бухгалтером, Колином Ньюманом, на которой он объявил, что мы все отправимся в тюрьму, если в ближайшее время не заплатим налоги. В те времена налоговая ставка для таких, как мы, составляла около 80% в Англии и 70% - в Америке, так что можете себе представить, сколько мы задолжали. А после налогов надо было ещё оплачивать все расходы. Мы натурально обанкротились. Были уничтожены. Гизеру, может, и не хватило духу признать это перед остальными, но он был прав: нет смысла заниматься рок-н-роллом, если при этом ты только и делаешь, что переживаешь из-за денег и судебных повесток.

И вот однажды после репетиции я ушёл домой и больше не вернулся.

Мне позвонил Норман, муж моей сестры Джин.

Вообще-то Норман – милейший мужик и во многих смыслах заменил мне старшего брата, которого у меня никогда не было. Но его звонки, как правило, означали лишь одно: в семье что-то неладно.

Тот случай не был исключением.

– Ты должен повидать отца, – сообщил мне Норман.

– Зачем?

– Он не здоров, Джон, и, возможно, не доживёт до утра.

Я мгновенно оцепенел и почувствовал дурноту. С самого детства меня преследовал страх потерять родителей. Это был мой самый страшный кошмар, и я постоянно будил спящего отца, чтобы убедиться, что он всё ещё дышит. А теперь этот кошмар становился явью. Я знал, что отец болен, но понятия не имел, что он уже на пороге смерти.

Потом, взяв себя в руки, я сел в машину и отправился в больницу.

Вокруг его постели уже собралась вся семья, включая маму, которая была вне себя от горя.

Как выяснилось, отца пожирал рак. Долгое время он отказывался показаться доктору, и в результате его забрала «скорая». Теперь уже ничего нельзя было сделать. Отцу было шестьдесят четыре года, и всего несколько месяцев назад он по соглашению досрочно вышел на пенсию. «Теперь у меня будет время заняться садом», – сказал он мне. И занялся, но сразу после этого его свалила болезнь. Окончен бал, погасли свечи!

Честно говоря, я страшно боялся туда ехать, потому что знал, чего ожидать. За год до этого от рака печени умер младший брат отца. Я навещал его в больнице, и это зрелище потрясло меня до слёз. В нём не осталось ничего от мужчины, которого я прежде знал. Он и на человека-то перестал быть похож.

Когда я приехал, отца только что привезли из операционной, и он был в сознании, выглядел неплохо и даже мог улыбаться. Думаю, ему дали «напиток счастья», мидазолам. Хотя, как говаривала одна из моих тёток: «Господь всегда на один день возвращает человеку хорошее самочувствие перед тем, как прибрать его». Мы с отцом поговорили, но недолго. Интересно, что пока я взрослел, он никогда не поучал меня: «Брось курить!» или «Перестань целыми днями околачиваться в пабе!», а в тот, последний, день, сказал: «Джон, ты с выпивкой уже всякую меру потерял. Разберись с этим. И перестань глотать снотворное».

– Я ушёл из Black Sabbath.

– Тогда им «крышка» – ответил отец и заснул.

На следующий день его состояние резко ухудшилось. Тяжелее всего было видеть безутешную маму. В те времена в больницах не церемонились: чем хуже было состояние пациента, тем дальше его помещали от остальных. В конце дня отца запихнули в какую-то каморку в дальнем углу, где кругом хранились швабры, вёдра и банки с хлоркой. Ему, как боксёру, обмотали руки бинтами и привязали их к стенкам огромной койки, потому что он всё время выдёргивал из себя трубку для внутривенного вливания. Я боготворил этого человека, который учил меня, что даже при отсутствии хорошего образования можно обладать хорошими манерами, поэтому теперь при взгляде на него у меня сердце кровью обливалось. По крайней мере, его под завязку накачали наркотиками, и он не мучился от сильной боли. Увидев меня, отец улыбнулся, приподнял под бинтами большие пальцы и сказал: «Спидыыыыы!» – это был единственный известный ему наркотик. А потом: «Джон, вынь эти чёртовы трубки: мне больно».

Он умер 20 января 1978 года в 23.20, в тот же день и в тот же час, когда родилась Джесс, только шесть лет спустя. Это совпадение до сих пор меня шокирует. Официальной причиной смерти стала «карценома пищевода», хотя у отца ещё был рак кишок и пищеварительного тракта. Он тринадцать недель не мог самостоятельно есть и ходить по нужде. Когда он умер, с ним была Джин. Доктора Франкенштейны заявили ей, что хотели бы выяснить, почему их давешний эксперимент в операционной не дал результатов, но Джин не позволила делать аутопсию.

В момент его смерти я ехал к Биллу, слушая альбом Джерри Рафферти «Baker Street». Выруливая на подъездную дорожку Билла, я увидел его самого, стоящего у дверей с мрачным видом. «Тебя к телефону, Оззи».

Это был Норман с печальными новостями. Каждый раз теперь, когда по радио играет «Baker Street», я снова слышу голос Нормана и жутко расстраиваюсь.

Похороны состоялись на следующей неделе, и отца кремировали. Я ненавижу английские похоронные ритуалы: ты едва успеваешь оправиться от первого потрясения, как снова приходится проходить через это. У евреев гораздо более правильный подход: они стараются похоронить своих покойников как можно быстрее. По крайней мере, так ты не варишься во всём этом слишком долго.

Для меня единственным способом пережить смерть отца было упиваться в хлам. На утро после его кончины я встал и налил себе неразбавленный виски. И так продолжалось целый день. К тому моменту, как гроб доставили в дом родителей, я был уж на полпути к иным мирам. Гроб привезли закрытым, но по какой-то идиотской причине я вбил в свою пьяную голову, что хочу увидеть отца ещё один, последний, раз, и попросил одного из гробовщиков поднять крышку. Неудачная мысль: отец пролежал мёртвым уже неделю. В конце концов, все подошли взглянуть на него, и когда настала моя очередь наклоняться над гробом, я тут же об этом пожалел. Ё…твоюмать, его загримировали, как клоуна. Совсем не так я хотел запомнить своего старика, но сейчас, когда я пишу эти строки, именно эта картинка стоит у меня перед глазами. Лучше бы он остался в памяти привязанным к больничной койке, улыбающимся и с поднятыми большими пальцами: «Спидыыыы!»

Потом гроб перенесли в катафалк, мы все расселись вокруг него, и мама с сёстрами завыли, как дикие животные. Я испугался до усрачки, потому что никогда в жизни такого не видел. В Англии учат, как жить, а вот про смерть не рассказывают ни слова. Нет такой книжки, которая даст совет, что делать, потеряв родителей.

Теперь ты сам по себе, милок!

Есть одна история, которая довольно точно характеризует отца. Он решил построить в доме ванную комнату, чтобы нам не надо было больше мыться в оловянном корыте перед камином. Для большей части работы отец нанял профессионального строителя, но за несколько дней до окончания ремонта на только что возведённой стене стала проступать влага. Отец отправился в строительный магазин, купил всё, что требовалось, и сам заново всё оштукатурил. Влага выступила снова. Отец оштукатурил ещё раз. Влага продолжала возвращаться вновь и вновь. Но тут отец упёрся. Ничто не могло его остановить, когда он упирался. На какие только безумные ухищрения он ни шёл! Его крестовый поход против сырости продолжался целую вечность. Наконец, через несколько лет, он купил какой-то сверхпрочный промышленный дёготь, размазал его по всей поверхности стены, потом положил штукатурку, а сверху – ещё и бело-жёлтую плитку.

«Теперь, бл…дь, должно сработать!» – сказал он.

Я об этом и не вспоминал, пока спустя несколько лет не вернулся в тот дом для каких-то документальных съемок БиБиСи. Там жила какая-то пакистанская семья, и все стены были выкрашены в белый цвет. Из-за этого весь дом выглядел жутковато, но потом я вошёл в ванную и увидел отцовскую плитку, которая выглядела так, словно её только вчера положили. «Ему-таки это удалось!» – подумал я.

Весь день после этого на моём лице играла ухмылка.

Я очень скучаю по отцу, по сию пору. Как бы я хотел сесть с ним сейчас и поговорить по-мужски обо всём, чего я не узнал от него в детстве или в двадцать лет, когда мысли мои были слишком заняты алкоголем и статусом рок-звезды!

Но ведь так всегда и бывает, верно?

В тот день, когда я покинул Black Sabbath, мы работали в Rockfield Studios в Южном Уэльсе, пытаясь записать новый альбом. Мы только что провели очередное крайне утомительное совещание на тему финансов и юристов, и я больше не мог этого выносить. И вот я вышел из студии, сел в Мерседес Тельмы и вернулся домой, в коттедж «Камыш». Естественно, я был «в дрова». А потом, как полный мудлан, стал во всех интервью поливать группу грязью. Это было несправедливо. Но раскол в группе сродни разводу: первое время хочется лишь одного – обидеть противоположную сторону побольнее. В Black Sabbath меня заменил другой бирмингемец, Дэйв Уокер, которым я, между прочим, уже долгое время восхищался: он некоторое время пел в Savoy Brown, а потом – в Fleetwood Mac.

Но по какой-то причине с Дейвом они не сработались, и когда я через несколько недель вернулся, всё стало, как прежде. По крайней мере, внешне. Никто не упоминал о том, что произошло. Просто однажды я объявился в студии – Билл, кажется, «висел» на телефоне, пытаясь уладить какой-то конфликт – и всё. Но было очевидно, что прежних отношений уже не вернуть, особенно между мной и Тони. Мне кажется, уже ни у кого из нас не лежала душа к тому, что мы делали. Тем не менее, мы продолжили оттуда, где прервались, и решили назвать альбом «Never Say Die».

К тому времени наше финансовое положение стало налаживаться благодаря Колину Ньюману, который посоветовал во время записи нового альбом переехать в другую страну, избежав, таким образом, необходимости отдавать 80% своего заработка лейбористам. Мы выбрали Канаду, хотя на дворе стоял январь, и там было так холодно, что на улицу и носа нельзя было высунуть, не отморозив его. Тем не менее, мы забронировали Sounds Interchange Studios и улетели в Торонто.

Но даже в трёх тысячах миль от Англии старые проблемы вновь дали о себе знать. Например, я каждый вечер от души надирался в кабаке под названием Gas Works, расположенном напротив многоэтажки, где меня поселили. Однажды, в очередной раз нагрузившись, я вернулся домой, отключился и проснулся через час от невероятной изжоги. Я открыл глаза и подумал: «Какого хрена?» Было совершенно темно, и только где-то перед моим носом мерцал непонятный красный отблеск. Что это было, я сначала не понял. Между тем изжога всё усиливалась. И тут внезапно до меня дошло: я заснул с сигаретой в руке и теперь горел! Выскочив из кровати, я сорвал с себя одежду, сгрёб её в комок вместе с тлеющими простынями, отнёс в ванную и залил холодной водой. Когда дым рассеялся, комната выглядела так, словно её бомбили, простыни были напрочь испорчены, а я до смерти замёрз, стоя в чём мать родила. И что теперь делать? Потом меня осенило: я сорвал с окон занавески и постелил их вместо простыней. Всё было просто чудесно, пока утром на пороге не появилась хозяйка квартиры с мордой кирпичом.

Как же она взбесилась!

«ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С МОЕЙ КВАРТИРОЙ??!! – визжала она. – УБИРАЙСЯ ПРОЧЬ! ВОН! ЖИВОТНОЕ!»

В студии дела шли не лучше. Когда я мимоходом упомянул, что хочу заняться сольным проектом, Тони вызверился: «Если у тебя есть песни, Оззи, то сначала ты должен предложить их нам». Однако, каждый раз, когда я подходил к ним с очередной идеей, никто и внимания не обращал. «Как вам это?» – спрашивал я. «Не-е, фигня», – отвечали они.

А потом в студию позвонила Тельма и сказала, что у неё случился выкидыш, поэтому мы упаковали чемоданы и вернулись в Англию. Но и по возвращении отношения не наладились. Дело дошло до того, что мы с Тони вообще перестали разговаривать. Нет, мы не ругались. Ругаться – значит, общаться, а у нас было полное отсутствие коммуникации. И во время последнего этапа работы над альбомом я сдался. Тони, Гизер и Билл решили, что хотят включить в альбом песню под названием «Breakout» с участием джаз-бэнда с его да-да-а, да-да-а, ДА-А. И тут я не выдержал: «На х…й! Я в этом не участвую!» Именно поэтому в песне «Swinging the Chain» звучит вокал Билла. В общем, вынести «Breakout» было уже выше моих сил. С такими песнями на альбоме группу вполне можно было переименовывать из Black Sabbath в Slack Haddock[14]. Единственное, что меня впечатлило в джаз-бэнде, это то, сколько они могли выпить. Это было что-то невероятное. Если песню не успевали записать к полудню, то всё шло прахом, потому что после этого все джазмены были уже «в сракотан».

«Never Say Die» прогремел в Америке, как прежде не гремел ни один из наших альбомов. В Англии его тоже приняли неплохо. Мы заняли двенадцатую строчку хит-парада и получили приглашение в Top of the Pops. Последнее оказалось забавным: мы познакомились с Бобом Марли. Никогда не забуду того момента, когда он вышел из своей гримёрки – по соседству с нами – дымя так, что его головы буквально не было видно из-за наркотического кумара. Такого огромного толстого «косяка» я никогда раньше не встречал, а уж я их повидал немало, можете мне поверить! Я твердил себе: «Без «фанеры» ему не обойтись! «Без «фанеры» ему не обойтись! Вживую в таком состоянии выступать невозможно». Я ошибся: Боб справился сам и, кстати, безупречно.

Примерно в то же время в Black Sabbath происходили и положительные изменения. Например, разобравшись с финансовыми вопросами, мы решили взять в менеджеры Дона Ардена. В основном благодаря тому, что он сделал для Electric Light Orchestra. Это нас очень впечатлило. А лично меня работа с Доном больше всего привлекала возможностью регулярно видеть его дочь Шэрон. Я практически немедленно начал влюбляться в неё, хоть и на расстоянии. Меня покорил её опасный смех. И то, какой красивой она была и с каким шиком одевалась: Шэрон любила мех и бриллианты, которые сверкали на ней повсюду. Раньше я никогда не встречал таких девушек. К тому же она была такой же, как я: шумной и ненормальной. В то время Шэрон уже начала помогать отцу вести бизнес, и каждый раз, когда она приезжала по делам в группу, всё заканчивалось нашими хиханьками и хаханьками. Мне с ней было очень комфортно, лучше, чем с кем бы то ни было другим. Но роман у нас начался много позже.

Я прекрасно понимал, что с Black Sabbath меня уже ничего не связывает, да и они больше не могли терпеть тот беспредел, что я творил. Одно из моих последних воспоминаний о собственной «деятельности» в группе – это неявка на выступление на арене Municipal Auditorium в Нэшвилле во время нашего последнего американского турне. Мы с Биллом так увлеклись кокаином, переезжая на своём GMC от одного шоу к другому, что я не спал три ночи подряд. Вид у меня был, как у живого мертвеца, глазные яблоки выпучились, словно в них закачали кофеин, покрасневшую кожу покалывало, а ноги почти отнялись. Но когда мы в пять утра в день концерта въехали в Нэшвилль и заселились в Hyatt Regency Hotel, я, наконец, отправился на боковую. Еб…ть-колотить, так крепко я ни разу в жизни не спал! Так спят только в могиле. Отдохнул на славу, а когда проснулся, то почувствовал себя почти, как огурец.

Но я не знал, что заселился в номер по ключу другой гостиницы сети Hyatt Regency, в другом городе, где мы недавно выступали. Так что мои вещи по указанию тур менеджера отправились в одно место, а я пошёл спать в другое. В обычной ситуации эта проблема легко бы разрешилась: тем ключом, что был у меня, мне не удалось бы открыть дверь, и я спустился бы обратно к портье и понял свою ошибку. Но когда я подошёл к двери, она была уже открыта, потому что внутри всё ещё находилась горничная, поправлявшая подушки и проверявшая минибар. Я показал ей ключ – на котором стоял соответствующий номер и фирменный логотип сети – и она с улыбкой пожелала мне приятного пребывания. Потом она ушла, а я улёгся не в ту кровать не в том номере и заснул.

На двадцать четыре часа.

Тем временем, гиг как начался, так и закончился. Естественно, в гостинице проверили мой номер, но нашли там лишь чемоданы. Им и в голову не пришло, что я дрыхну на другом этаже в другом крыле. Группа подняла панику, фотографии с моей харей появились на всех местных телеканалах, полиция подключила спецотдел по поиску пропавших без вести, фанаты начали организовывать ночные бдения со свечками, страховая компания обрывала телефоны, все зарезервированные площадки в Штатах готовились к отмене гастролей, звукозаписывающая компания рвала и метала, а Тельма уже считала себя вдовой.

А потом я проснулся.

Первым делом я позвонил на стойку регистрации и спросил, сколько времени. «Шесть часов» – ответили мне. Отлично: гиг начинался в восемь. Я вылез из постели и стал искать свои чемоданы, но тут до меня дошло, что кругом как-то уж слишком тихо. Тогда я снова позвонил на стойку:

– Вечера или утра?

– Что, простите?

– Вы сказали, что сейчас шесть часов. Вечера или утра?

– Утра.

– Ага.

Теперь я позвонил уже тур менеджеру:

– Да? – прохрипел он.

– Это я, Оззи. Кажется, у нас проблема.

На том конце провода воцарилось молчание.

А потом трубка разразилась рыданиями и стала метать громы и молнии. Такой выволочки мне никогда не устраивали! Ни прежде, ни потом.

О том, что я уволен, мне сообщил Билл.

Это случилось в пятницу, 27 апреля 1979 года.

Мы репетировали в Лос-Анджелесе, я снова напился, но это уже было моё обычное состояние. Ясное дело, Билл не сам вызвался со мной поговорить, в таких делах он не мастер. Сейчас я уже не помню, что он сказал. Мы больше никогда этого не обсуждали. Но всё сводилось к следующему: по мнению Тони, я был пьяница, наркоман и неудачник, и никому больше не хотелось тратить на меня своё драгоценное время. Честно говоря, у меня создалось впечатление, что Тони, наконец, отомстил мне за то, что я тогда ушёл. Я не сильно удивился, потому что уже некоторое время подозревал, что во время записи Тони намеренно пытается вывести меня из себя, заставляя перепевать одну и ту же песню снова и снова, хотя она и в первый раз неплохо получилась.

Я не позволил всему этому повлиять на нашу дружбу с Биллом. Мне было его жаль: он только что потерял мать. А вскоре после того, как меня выперли из Black Sabbath, умер его отец. Когда я узнал об этом, то подумал: «Нахер разборки! Он по-прежнему мой друг. Мы всё ещё те самые люди, которые месяцами жили бок о бок в GMC в Америке». И я направился прямиком в Бирмингем.

Билл очень тяжело переживал смерть отца, и мне больно было на него смотреть. Похороны превратились в какой-то фарс. Когда гроб выносили из церкви, выяснилось, что кто-то из собравшихся спёр машину викария. Викарий отказался продолжать службу, пока тачку не вернут, но вор (уж не знаю, кто это был) не смог справиться с замком рулевой колонки и в результате вломился в сад. Представьте себе: вы провожаете в путь своего родителя, а вокруг творится такая хрень. Невероятно!

Я бы соврал, если бы сказал, что не почувствовал себя преданным после того, что случилось с Black Sabbath. Мы не были созданной чужими дядями группой, в которой каждого можно заменить. Мы – четверо пацанов, родившихся и выросших на соседних улицах одного города. Мы жили, как одна семья, как братья. И увольнять меня за «упоротость» – это поганое лицемерие. Мы все были упоротыми. Если я «под кайфом» и ты «под кайфом», то как ты, бл…дь, можешь уволить меня за то, что я «под кайфом»? Просто потому что мой «кайф» чуть-чуть больше твоего?

Но сейчас мне уже наплевать, и, как в результате выяснилось, что ни делается, всё к лучшему. Мне этот случай дал нужного пинка под зад, а парням – возможность получать от работы гораздо больше удовольствия, записывая альбомы с новым вокалистом. Я не могу сказать ничего плохого о том, кто меня заменил. Ронни Джеймс Дио – прекрасный певец. Раньше он работал с Rainbow. Но он – это не я, а я – это не он. Поэтому мне бы хотелось, чтобы после моего ухода группу переименовали в Black Sabbath II.

Вот и всё.

 

к оглавлению