к оглавлению

 

Глава 3. Ведьма и наци

Мы были безутешны.

Мы знали, что на свете существует только один Тони Айомми.

С ним у нас всё получилось. Может быть, потому что мы выросли на соседних улицах. Может быть, потому что каждый из нас был доведённым до отчаяния нищебродом и прекрасно представлял себе, во что превратится его жизнь без рок-н-ролла. В любом случае, мы понимали друг друга. Это замечали все, кто видел нас на сцене.

Я помню, как, вернувшись домой с репетиции, на которой Тони сообщил нам дурные вести, упал на постель и схватился за голову. Отец заглянул в комнату и присел рядом. «Иди выпей с друзьями, сынок», – сказал он мне и всунул в руку десятифунтовую банкноту. Должно быть, вид у меня был совершенно убитый, потому что внизу на кухонном столе лежала целая пачка неоплаченных счетов, над которыми причитала мама. «Мир не крутится вокруг одного Тони, – сказал отец. – Найдёте другого гитариста».

Мой старик-отец был хорошим человеком. Но в тот раз он ошибался. Других гитаристов не было.

Таких, как Тони.

И вот мы с Биллом отправились в паб и напились в стельку. Билл, как всегда, пил сидр, напиток фермеров, немногим лучше отравы. Чтобы смягчить вкус он смешивал его с черносмородиновым соком. Пинта стоила два фунта – только по этой причине его хоть кто-то покупал. Но Билл и годы спустя оставался ему верен, хотя вполне уже мог позволить себе шампанское. Он действительно проникся сидром. Несколько пинт этого пойла не опьяняли человека, а наносили ему черепно-мозговую травму.

Тем вечером все разговоры крутились вокруг Тони, и я могу честно признаться, что мы не испытывали к нему никакой зависти. Мы просто сидели с разбитым сердцем. Как бы нам ни нравились Jethro Tull, мы считали, что Earth может пойти дальше, намного дальше. Перед уходом Тони начал сочинять свои фирменные тяжелые рифы, тяжелее всего, что я слышал прежде, а Гизер – писать к ним улётные тексты. Что касается нас с Биллом, то мы совершенствовались с каждой репетицией. И в отличие от множества групп-однодневок из чарта Сорок лучших команд мы не были фальшивкой. Нас не собрал под одной крышей какой-то там хлыщ в костюме и галстуке из прокуренного лондонского офиса. Мы не были ни «вторым эшелоном», ни знаменитостями, ни группой сессионных музыкантов, которые меняют стиль от турне к турне.

Мы, бл…дь, были то, что надо.

Тони ушёл в декабре 1968.

Той зимой было так холодно, что я вспомнил, как, работая водопроводчиком, торчал головой вниз в канализационных люках, и у меня смерзались полужопия. Без Тони нам с парнями ничего не оставалось, кроме как бить целый день баклуши, ныть и пить чай. Все концерты были отменены, с постоянной работой мы распрощались уже давным-давно и сидели без гроша в кармане, поэтому даже в паб было не на что сходить.

Однако, ни одному из нас не хотелось снова устраиваться на «настоящую» работу. «В 1968 году Оззи Осборн был восходящей звездой рок-н-ролла, – вещал я фальшивым голосом диктора, бродя по дому. – Он подавал большие надежды, вынося мусор».

Единственным событием, которого мы с нетерпением ждали, был лондонский концерт Rolling Stones. Нам хотелось увидеть Тони по телику. Назывался концерт «The Rolling Stones Rock-n-Roll Circus». Ничего подобного раньше не делалось: Роллинги собирались записать выступление вместе с некоторыми своими друзьями-рок-звёздами в студии Интертел Студиоз в Уэмбли, а БиБиСи – показать его потом по телевизору. Декорации должны были выглядеть, как цирковая арена с большим куполом. Первыми выступали Jethro Tull, за ними – The Who. Мик Джаггер[1] даже уговорил Джона Леннона спеть свой вариант «Yer Blues»[2] вместе с импровизированной группой Dirty Mac, где на гитаре играл Эрик Клэптон, на барабанах – Митч Митчел[3], а на басу – Кит Ричардс[4]. Я даже не знал, что Ричардс умеет играть на басу. Вся пресса стояла на ушах, потому что Джон Леннон собирался выступить в первый раз после завершающего шоу The Beatles в 1966 году. Позже мне рассказывали, что кто-то из понтовых продюсеров БиБиСи позвонил Леннону и спросил, какой усилитель тот предпочитает, а Леннон ответил: «Работающий». Умора, да и только. Хотел бы я с ним познакомиться!

В конце концов, концерт так и не показали. Роллинги его забраковали. Я слышал, что Джаггер был не в восторге от звука. Эта запись вышла в эфир только через двадцать восемь лет на Фестивале кино в Нью-Йорке. Если вы когда-нибудь увидите её, то чувак в белой шляпе и с огромным «шевроном» под носом – это Тони. Он замечательно сыграл «A Song for Jeffrey», хотя особой «химии» между ним и Иэном Андерсоном не наблюдалось.

Вероятно, именно по этой причине через четыре дня после концерта Тони решил уйти из Jethro Tull.

– В каком смысле «уходишь»? – спросил Гизер, когда мы все экстренно собрались в пабе за пару дней до Рождества.

– Это не моё, – ответил Тони, пожав плечами.

Выпивку оплачивал он.

– Как такое возможно, чтобы Jethro Tull были «не твоё»? Чувак, ты же выступал вместе с Джоном Ленноном!

– Я хочу играть в своей собственной группе, а не быть чьим-то наёмником.

– Короче, Иэн Андерсон – мудак? – спросил я, зря в корень.

– Нет, с ним всё в порядке. Он просто…слишком серьёзный, понимаете? Там всё не так, как у нас.

Билл, который пил уже третью пинту своего сидра, выглядел так, словно готов был разрыдаться.

– Значит, мы снова вместе? – спросил Гизер, стараясь не потерять самообладания и не ухмыляться до ушей.

– Да, если вы меня примете.

– Хорошо, – ответил я. – Только, умоляю, давайте поменяем название!

– Да к чёрту название! – сказал Тони. – Мы должны пообещать друг другу относиться к делу предельно серьёзно и перестать валять дурака. Я видел, как работают парни вроде Jethro Tull. Именно работают: четыре репетиции перед каждым выступлением. Нам тоже пора так делать, равно как и начать писать и исполнять собственные песни. Даже если поначалу они не понравятся, то потом к ним привыкнут. Только так мы сможем заявить о себе. И надо задуматься об альбоме. Давайте-ка завтра утром встретимся с Джимом Симпсоном.

Мы с серьёзным видом покивали в ответ.

Откровенно говоря, никто из нас не мог поверить своему счастью. Тони, наверное, рехнулся. Он ушел из группы, которую никто в здравом уме и твердой памяти по собственной воле не покинет. Даже Роберт Плант в итоге отказался от первоначальных планов и присоединился к Джимми Пейджу в «The New Yardbirds», забыв про своих Хоббсов-хуёбсов. Не уверен, что я на месте Тони поступил бы так же. Как бы я ни переживал после распада Earth, но если бы это мне предложили работу в группе с мировой известностью, звёздным статусом и контрактом на запись, я бы сказал: «Пока-пока!». Короче говоря, я снимаю шляпу перед Тони Айомми. Он знал, чего хотел, и искренне верил, что для этого ему не обязательно ехать на плечах Иэна Андерсона.

Теперь нам оставалось лишь убедить его в том, что он принял правильное решение.

– Итак, чуваки, – сказал Тони, допив пиво и стукнув стаканом по столу, – за работу!

Став нашим менеджером, Джим Симпсон тут же отправил нас в «европейское турне». План был такой: загрузить инструменты в машину Тони (к тому времени старенький «Коммер» уступил место более комфортабельному «Форду Транзиту»), доехать до парома в Харвиче, пересечь Северное море, высадиться в голландском порту Хук-ван-Холланд и надеяться, что мотор заведётся, потому что, по прогнозам, температура будет минус двадцать. Из Нидерландов мы должны были отправиться в Копенгаген на свой первый концерт.

Помню, что в эту поездку я взял весь свой гардероб, который состоял из одной рубашки на проволочной вешалке и пары трусов в пакете. Всё остальное я надел: джинсы, бомбер[5] из секонд-хэнда, футболка с надписью Henry’s Blues House и ботинки на шнурках.

День первый: сломался микроавтобус. Из-за сильного мороза трос акселератора замёрз и, когда Тони надавил на педаль, переломился. Таким образом, мы застряли в каких-то еб…ях на полпути к Копенгагену. На улице мело, но Тони сказал, что поиск помощи входит в мои обязанности, так как в группе именно я отвечаю за «связи с общественностью». И вот я вылез наружу в чисто поле и с залепленными снегом глазами и двумя сосульками из соплей, торчащими из носа, шёл до тех пор, пока не увидел впереди огни какой-то фермы… и не провалился в канаву. С трудом оттуда выкарабкавшись, я пролез по снегу до входной двери и громко постучал.

– Halløj?[6] – спросил огромной краснорожий эскимос, открывший дверь.

– Ох, слава тебе яйца! – ответил я, запыхавшись и хлюпая носом. – Наш железный конь выбился из сил. Можете нас отбуксировать?

– Halløj?

По-датски я не говорил, поэтому просто показал рукой в сторону дороги:

– Машина. Дер капут. Ферштейн?

Мужик посмотрел на меня и, поковыряв пальцем в ухе, произнёс:

– Bobby Charlton[7], ya?

– Чё?

– Bobby Charlton, betydningsfuld skuespiller, ja?[8]

– Сорри, друг, говорить англицку?

– Det forstår jeg ikke[9], – ответил он и пожал плечами.

–Чё?

Пару секунд мы таращились друг на друга, а потом он сказал:

– Undskyld, farvel[10], – и захлопнул дверь у меня перед носом.

Я от души пнул её и отправился обратно, по пояс в снегу. Я так замёрз, что руки начали синеть. Дойдя до дороги, я увидел приближающуюся машину и практически бросился под колёса. Оказалось, что это датская полиция. Слава богу, парни проявили сочувствие. Они достали из бардачка какую-то фляжку и дали мне сделать пару глотков. Не знаю, что это была за штука, но согрелся я довольно быстро. Потом они вызвали эвакуатор, который оттащил нас до мастерской в соседней деревне.

Хорошие ребята эти датские полицейские.

Прощаясь с нами, они просили передать привет Бобби Чарльтону.

– Непременно, – пообещал Гизер.

День второй: сломался микроавтобус. В этот раз всему виной был барахляный датчик расхода топлива: мы не заметили, как кончился бензин. И вот я снова отправился за подмогой. Но в этот раз у меня был план. Мы заглохли неподалёку от небольшой белой церкви, подле которой стояла чья-то машина. По всей видимости, местного викария. Я подумал, что он не откажется от роли доброго самаритянина, поэтому отсоединил шланг от мотора и с его помощью перекачал бензин из одного бака в другой. Всё прошло чудесно, если не считать того, что я наглотался брызнувшего из трубки бензина и до конца дня рыгал, распространяя вокруг себя ядовитые и крайне взрывоопасные пары. После каждого раза я кривился и, открыв окно, отплевывался от бензина и рвоты.

– Фууу! – говорил я. – Какая гадость этот ваш дешёвый бензин!

В перерывах между концертами мы начали импровизировать, пытаясь подобрать материал для собственных песен. Тони первым предложил сочинить что-нибудь зловещее. Рядом с нашей репетиционной базой в Сикс Вейз был кинотеатр под названием «Ориент», и каждый раз, когда там демонстрировали какой-нибудь ужастик, очередь за билетами выстраивалась по всей улице и заворачивала за угол. «Странное дело: люди готовы платить за то, чтобы их напугали! – сказал однажды Тони. – Может быть, нам стоит забыть про блюз и начать писать жуткую музыку?»

Нам с Биллом эта идея очень понравилась, поэтому мы сели и написали текст, ставший впоследствии песней «Black Sabbath»[11], про человека, за которым приходит фигура в чёрном, чтобы унести его в огненное озеро.

Потом Тони сочинил зловещий риф, я простонал под него некую мелодию, и получилось охрененно, в сто раз лучше всего того, чем мы занимались раньше. Теперь я знаю, что в основе этого рифа лежит так называемый «дьявольский интервал» или «тритон».[12] По слухам, средневековые церковники запрещали использовать его в религиозной музыке, потому что он пугал людей до усрачки. Как только органист начинал играть тритон, все выбегали из церкви, потому что боялись, что из-за алтаря на них выскочит нечистый дух.

Что касается названия песни, то его придумал Гизер. Незадолго до этого в прокат вышел одноимённый фильм с участием Бориса Карлофф[13]. Кажется, саму картину Гизер не видел, а уж я так точно, потому что лишь много лет спустя узнал о её существовании. На самом деле, ситуация сложилась забавная: несмотря на своё новое направление, мы продолжали оставаться группой, играющей простой двенадцатитактовый блюз. Если хорошенько прислушаться, то можно заметить и сильное джазовое влияние, вроде свингового вступления Билла в одной из наших первых песен, «Wicked World». Просто мы играли в восемьсот раз громче, чем любая джаз-банда.

Сейчас говорят, что вместе с песней «Black Sabbath» родился хэви-метал. Но мне это термин всегда был, как шило в заднице. По-моему, с музыкальной точки зрения он ничего не объясняет, особенно теперь, когда существует хэви-метал семидесятых, хэви-метал восьмидесятых, хэви-метал девяностых и нулевых. Они все совершенно разные, несмотря на то, что говорят о них, как об одном и том же. На самом деле, в первый раз я услышал слова «хэви» и «метал», поставленные рядышком, в тексте песни «Born to be Wild», после чего за них радостно уцепилась пресса. Так что мы совершенно точно не сами это придумали. Мы просто были блюзовой командой, которая решила посочинять «страшную» музыку, но потом, когда мы уже перестали это делать, люди продолжали твердить: «Эта группа играет тяжёлый метал, поэтому должна петь только о Сатане и конце мира». Именно поэтому я в итоге возненавидел термин «хэви-метал».

Я не помню, где мы в первый раз исполнили «Black Sabbath», зато отчётливо помню реакцию зрителей: все девчонки с визгом ломанулись вон из зала.

– Я думал, что весь смысл идти в рок-н-ролл в том, чтобы трахать баб, а не отпугивать! – жаловался я потом.

– Не переживай, они привыкнут! – успокоил меня Гизер.

Другой памятный случай с «Black Sabbath» произошел в какой-то мэрии в окрестностях Манчестера. Когда мы выбирались из микроавтобуса, нас вышел встречать местный администратор в костюме и при галстуке. Надо было видеть его лицо, когда он взглянул на нас.

– Вы прямо в этом собираетесь выйти на сцену? – спросил он меня, таращась на голые пятки и пижаму.

– Конечно, нет! – ответил я, притворяясь шокированным. – Я всегда выступаю в золотых лосинах. Вы видели когда-нибудь концерт Элвиса? Ну так вот я на него немного смахиваю, только сиськи куда меньше.

– А-а! – произнес он.

Мы подключили оборудование для настройки, и Тони жахнул вступительный риф к «Black Sabbath» – даа, даа, дааааааа – но не успел я пропеть первую строчку, на сцену прибежал побагровевший администратор и заорал:

– СТОП, СТОП, СТОП! Вы что, ополоумели? Это не Сорок самых популярных хитов. Вы вообще кто?

– Earth, – ответил Тони, пожав плечами. – Вы сами нас заказали, забыли?

– Я не заказывал это. Я думал, вы будете играть «Mellow Yellow» и «California Dreamin’»[14].

– Кто – мы? – заржал Тони.

– Так мне сказал ваш менеджер.

– Джим Симпсон сказал такое?

– Какой, к чёрту, Джим Симпсон?

– Ага! – до Тони, наконец дошло, что случилось. Он повернулся к нам и пояснил:

– Чуваки! Сдаётся мне, мы не единственные Earth на этой планете.

Он был прав: в списке второсортных групп оказалась ещё одна Earth, которая играла не сатанинскую музыку, а кавера на попсу и «чёрный» ритм-н-блюз. Рекламные флаеры, которые заказал для нас Джин Симпсон, всех только путали: вокруг большого солнца располагались маленькие облачка с нашими портретами, нарисованными от руки, а под ними красовалась надпись Earth вихляющимися психоделическими буквами. Чистые хиппи!

– А я говорил вам, что это дерьмо, а не название, – заметил я. – Ну пожалуйста! Теперь-то можно придумать что-нибудь менее…?

– Послушайте, – перебил меня администратор. – Вот вам двадцать фунтов за беспокойство, и отчаливайте, ладно? И, кстати, вот этот мелкий беспризорник прав: смените имя. Хотя я лично не понимаю, какой нормальный человек станет слушать это безобразие.

Несколько недель спустя я писал:

Дорогая мама,

Едем на концерт в клуб Star Club в Гамбурге. Там когда-то выступали The Beatles! Пишу тебе с парома в Дюнкерк. Надеюсь, тебе понравится фото белых скал (на оборотной стороне). Сейчас я как раз на них смотрю. У меня важная новость: как только мы вернёмся в Англию, то сменим название на «Black Sabbath». Может быть, теперь мы добьёмся успеха.

Целую всех,

Джон.

PS. Позвоню Джин из Гамбурга.

PPS. Когда вы наконец установите телефон? Скажи отцу, что на дворе уже почти семидесятые.

Это было 9 августа 1969 года. Именно в тот день банда Чарльза Мэнсона совершила свои убийства в Лос-Анджелесе[15]. Но мы ничего не знали: в те времена достать в Европе английские газеты было почти невозможно, и даже если удавалось это сделать, то они были трёх-, четырёхнедельной давности. К тому же мы были слишком поглощены предстоящим концертом, чтобы обращать внимание на то, что происходило вокруг.

Мы уже раньше выступали в Star Club на Рипербан-штрассе, кишащей сомнительного вида проститутками в мини юбках и колготках в сеточку, поэтому более-менее представляли, чего ожидать. Однако, в этот раз у нас был «вид на жительство»: нам обещали платить зарплату и поселили в разгромленном гадюшнике над сценой, который уже не раз и не два выгорал до тла. Взамен мы должны были играть ни много ни мало семь раз в день, между выступлениями приглашённых групп.

Это была весёлая жизнь, хотя нам приходилось тяжко. Каждый день мы начинали в полдень и заканчивали в два часа ночи. В ход шли амфетамины, таблетки, наркотики, пиво – всё, что попадалось под руку – лишь бы не заснуть. Кто-то из нас однажды подсчитал, сколько раз мы выступили в Star Club, и оказалось, что больше, чем The Beatles. Учтите, что это было в 1969, семь лет спустя после звёздного часа The Beatles. За это время клуб уже почти накрылся медным тазом, и мы были одной из последних британских команд, выступавших там в качестве так называемых «резидентов»[16]: в канун Нового года двери клуба закрылись навсегда.

А потом он сгорел.

Несмотря ни на что, это была такая практика, лучше которой не стоило и желать. Выступление – это тебе не репетиция: тут всё надо предвидеть, от начала и до конца, даже если ты «под кайфом» (а большую часть времени так и было). Не то, чтобы мне требовалась репетировать свой сценический образ. Я идиот от природы, а идиотам не надо репетировать безумие, они по жизни с приветом. Но Star Club помог нам «обкатать» новые песни, «The Wizard», «N.I.B.» (в честь бороды Билла, похожей на перьевую ручку)[17], «War Pigs», «Rat Salad», «Fairies Wear Boots» (я до сих пор понятия не имею, о чём эта песня, хотя меня убеждают, что текст мой). Именно в Star Club я преодолел свой страх перед сценой. Как только меня слегка отпустило, я для развлечения начал проделывать всякие фокусы, которые раз от разу становились всё безумнее и безумнее, и группа меня лишь поощряла. Как только зрители начинали явно скучать, Тони кричал: «Оззи, встряхни их!». Это означало, что мне надо что-нибудь отчебучить, чтобы обратно привлечь их внимание. Однажды я нашёл за сценой банку с фиолетовой краской и, когда Тони подал сигнал, сунул в неё нос. Всё было бы ничего, но краска оказалась несмываемой.

Я много дней не мог смыть с лица эту дрянь. Люди или подходили ко мне с вопросом: «Что случилось, чувак?», или, чаще, обходили стороной, думая, что я идиот.

В Star Club мы все «зажигали». Однажды во время выступления Тони, у которого от наркотиков совсем шарики за ролики заехали, решил сыграть на флейте, но не рассчитал расстояния и пристроил её не к губам, а к подбородку. И вот на протяжении всей песни он дул в микрофон, потому что флейта находилась слишком далеко, а публика разводила руками: «Какого хрена?»

Цирк, да и только.

Секрет по-настоящему успешной жизни в Star Club заключался в том, чтобы найти местную немецкую тёлку и ночевать у неё, а не делить койку со своими вечно пердящими и чешущими яйца друзьями. На внешность нам было наплевать: мы и сами особой красотой не отличались. Если нас угощали пивом и сигаретами, это был бонус. Если не угощали, мы старались стащить кошелек. Вообще-то, мы частенько использовали Тони в качестве наживки, потому что переспать с ним жаждали все девчонки. Так вот, пока он щупал одну из группиз, завалившись с ней в койку в комнате наверху, я по-пластунски, как коммандос, подбирался к её сумке и вынимал оттуда все деньги. Хвастаться тут нечем, но есть-то хотелось.

У нас вошло в привычку давать этим цыпочкам прозвища. Сейчас я понимаю, что это было жестоко. Иногда даже более, чем. Например, я одно время спал с девчонкой, которую все звали Ведьма, потому что котелок у неё был даже больше, чем у Гизера.

Мы с Ведьмой не долго продержались. Пригласив меня к себе, на следующее утро она встала, сделала себе кофе и сказала: «Я иду на работу. Можешь остаться здесь. Но ничего не трогай, ладно?» С её стороны это была фатальная ошибка. Едва успев закрыть дверь, я начал шарить по всем шкафам в поисках того, что она хотела от меня утаить. И действительно, в самой глубине гардероба обнаружилась идеально отглаженная нацистская форма. Наверное, осталась от её отца или ещё кого. Ай да Оззи! Это же золотая жила. Обожаю всю эту военную атрибутику. Недолго думая, я натянул форму, отыскал сигареты и выпивку и начал расхаживать по комнатам с самодовольным видом, командуя мебелью и накачиваясь алкоголем. Команды я отдавал со смешным немецким акцентом.

Примерно через час я снял форму, старательно сложил её, как прежде, убрал обратно в шкаф и сделал вид, что ничего не было. Но когда к полудню Ведьма вернулась, она сразу заподозрила неладное. Направившись прямиком к гардеробу, она распахнула дверцы, проверила форму и озверела.

В следующий же момент я вылетел за дверь, подгоняемый её метлой.

Вернувшись в Англию, мы отправились домой к Джиму Симпсону, чтобы сообщить о своём решении поменять название на Black Sabbath. Он не проявил особых восторгов по этому поводу, хотя мне кажется, что его отвлёк мой фиолетовый нос. Джим ничего мне не сказал, но по его виду была заметно, что нос не давал ему покоя, потому что он всё время взволнованно таращился на меня. Он, должно быть, подумал, что я подхватил в Германии какую-то редкую заразу. Кажется, на той встрече присутствовал ещё Алан Ли из Ten Years After, и ему новое название понравилось ещё меньше, чем Джиму. «Не уверен, что с этим у вас что-нибудь получится», – сказал он нам. Честно говоря, я смутно помню последовательность дальнейших событий. Я знаю, что Джим заключил договор с человеком по имени Тони Холл, владельцем независимой продюсерской компании, которая в числе прочих дел, занималась и поиском молодых талантов. Тони согласился помочь нам записать альбом при условии, что в случае успеха он получит комиссионные. Как-то так. В бизнесе я профан и последний человек, к которому надо обращаться по денежным и контрактным вопросам.

Короче, Тони Холл сказал, что мы, по его мнению, «чудесная небольшая блюзовая команда», но нам нужен дебютный сингл, даже несмотря на тот факт, что группы, подобно нашей, в те времена редко выпускали синглы. Он поставил нам песню американской группы Crow, «Evil Woman», и спросил, не хотим ли мы сделать на неё кавер. По нашей реакции Тони понял, что идея нам не особенно нравится, и порекомендовал «утяжелить» гитары. Мы по-прежнему сомневались, но когда он предложил оплатить работу в студии Trident Studios в Сохо, мы подумали: «Какого хрена! Почему нет?»

В результате всё получилось как-то неловко. Мы понятия не имели, что надо делать, поэтому просто установили аппаратуру, нажали кнопку «Запись» и отыграли свой обычный концертный набор. Единственным смутным намёком на наш профессионализм была надпись «Black Sabbath» на «бочке»[18] Билла, которую сделал чёрной изолентой один из роудиз[19].

Продюсировал нас Гас Даджен[20]. Мы перед ним благоговели, потому что он работал с Эриком Клэптоном, Moody Blues и The Rolling Stones. Сейчас я понимаю, что Гас проявил к нам большую благосклонность, хоть и установил некоторые свои порядки, а мы не привыкли к тому, чтобы нами командовали. Но результат стоил того: чувак был гением. После работы над «Evil Woman» он отправился работать с Элтоном Джоном над песнями, которые потом стали великими хитами семидесятых и восьмидесятых. Когда они с женой погибли в автокатастрофе в 2002, это стало для нас настоящей трагедией. Гас был одним из тех, чьё имя ничего не говорило широкой публике, но кто внёс огромный вклад в развитие британской музыки. И хотя мы в своё время не проявили должной благодарности, нам неимоверно повезло, что он помог нам сделать первые шаги к успеху.

Пока мы были в Лондоне, то успели выступить в нескольких клубах. В одном из них, пока мы готовились к выходу на сцену, диджей включил запись, которая совершенно снесла мне крышу. Голос вокалиста показался мне знакомым. Оказалось, что это Роберт Плант. Я подошёл к диджею и спросил:

– Что это у тебя играет? The New Yardbirds?

– Нет, это новая группа, Led Zeppelin.

– Иди ты!

– Клянусь!

Мы отыграли концерт, но запись не шла у меня из головы, и после выступления я снова подошёл к диджею:

– Ты уверен, что это не The New Yardbirds? Я знаю этого вокалиста, и он не из какой-то там Led Zeppelin. На обложке есть имена участников?

Диджей перечислил имена:

– Джимми Пейдж, Джон Бонэм, Джон Пол Джонс, Роберт Плант.

Я не поверил своим ушам: значит, The New Yardbirds поменяли название на Led Zeppelin и записали альбом, лучше которого я уже очень давно ничего не слышал. В машине по дороге домой я сказал Тони:

– Ты слышал, какой тяжёлый звук у Led Zeppelin?

Тони, не раздумывая, ответил:

– Мы будем тяжелее.

К концу 1969 года мы отчаянно искали возможность подняться на следующую ступеньку, но по-прежнему оставались в списке третьесортных групп, которых звали выступать в самую последнюю очередь. Финальный концерт того года мы отыграли 24 декабря в Кумберленде – туда нас довольно часто приглашали – на крытом рынке городка Вигтон. Как выяснилось, в соседнем здании располагалась женская психушка. Каждый год её персонал отпускал своих пациентов на рождественские танцы. Мы ничего об этом не знали, но даже если бы и так, то нам бы в голову не пришло, что обитатели дурдома выберут выступление Black Sabbath для своей ежегодной вечеринки. А они именно это и сделали. Так вот, в самой середине песни «N.I.B.» двери в дальнем конце зала распахнулись, и к нам ввалилась толпа ненормальных тёток, а к моменту её окончания начался дебош. Это надо было видеть: тётки «считали зубы» парням, а потом подружки последних отвечали тёткам тем же. Полный бедлам. К тому времени, как подоспела полиция, весь пол был усеян женщинами с подбитыми глазами, разбитыми носами и рассечёнными губами.

А потом они начали петь «Give Peace a Chance»[21].

Всё это время мы молча стояли на сцене с гудящими усилителями. Потом мы с Тони переглянулись.

– Это, бл…дь, бардак какой-то! – произнёс я одними губами.

Тони лишь пожал плечами, повернулся к усилителю и заиграл «We Wish You a Merry Christmas»[22].

В январе 1970 произошло, наконец, то, чего мы так ждали.

Мы заключили контракт на запись. Несколько месяцев Джим Симпсон предлагал нас направо и налево, приглашая посмотреть на нас всех лондонских «шишек». Никто не проявлял никакого интереса, пока однажды в Бирмингем не приехал представитель компании Philips. Он посмотрел наше выступление в клубе Henry’s Blues House и решил сделать на нас ставку. Мне кажется, здесь большое значение сыграло название Black Sabbath. В те времена книги некоего Дэнниса Уиттли по оккультизму входили во все списки бестселлеров, ужастики киностудии Hammer Horror приносили бешеный доход, а историю зверского убийства Шэрон Тейт транслировали по всем телеканалам, поэтому всё, так или иначе связанное с «тёмной» стороной, пользовалось большим спросом. Поймите меня правильно: мы могли бы добиться успеха, имея в арсенале одну лишь силу музыки, но порой, когда дело касается контракта, много маленьких обстоятельств должны сложиться воедино.

В первую очередь, нужна удача.

Был ещё один фактор, который нам помог. Именно в тот момент Philips находились в процессе запуска нового лейбла для андеграундной музыки под названием Vertigo, и мы идеально вписывались в их формат. Самое смешное, что в момент выхода нашего сингла «Evil Woman» лейбл ещё не заработал, так что песня сначала вышла под другой маркой, Fontana, а несколькими неделями позже была переиздана на Vertigo.

Правда, разницы не было никакой: в обоих случаях сингл тут же пошёл ко дну, как кусок зацементированного дерьма. Но нам было наплевать, ведь БиБиСи поставили его на Радио 1.

Один раз.

В шесть часов утра.

Я так нервничал, что проснулся в пять и выпил около восьми чашек чаю. «Они передумают, – твердил я себе. – Они передумают…»

И тут:

ТРАМ… ТРАМ…

Дуууу-дуууу…

ТРАМ…

Дууу-дууу-дууу, дууууу…

Д-д-д-д-д-д-д-д-д…..

ДУ-ДА…

До-дуу-до…

ДУ-ДА…

До-дуу-до…

Невозможно описать, что чувствуешь, услышав себя на Радио 1 в первый раз. Это было чудо. В квадрате. Я бегал по дому и орал: «Я на радио! Я, вашу мать, на радио!» до тех пор, пока сверху не спустилась мама в ночнушке и не велела мне заткнуться. «Evil woman, – пропел я ей в полный голос, – don’t you play your games with me![23]», выскочил за дверь и пошёл вниз по Лодж-роуд, голося во всё горло. Но как ни приятно было услышать себя на Радио 1, это не шло ни в какое сравнение с авансом, который получил от Philips каждый из нас: 105 фунтов.

У меня и десятки своей никогда не было, не говоря уже о ста фунтах. За такие деньги мне бы целый год пришлось настраивать автомобильные сигналы на фабрике Лукаса. На той неделе я чувствовал себя настоящим кутилой. Первым делом я купил себе лосьон после бритья, чтобы приятно пахнуть. Потом приобрел новую пару туфель, потому что старые развалились в Дании. Остальные деньги я отдал маме на оплату счетов, но потом постепенно выклянчил всё обратно, потому что «обмывал» великое событие.

А потом мы снова взялись за работу.

Насколько я помню, у нас не было никаких подходящих демо-записей, и официально никаких разговоров о записи альбома не велось. Просто Джим однажды сообщил нам, что мы подписаны на недельное выступление в Цюрихе и по дороге туда должны заехать в студию Regent Sound в Сохо и записать несколько треков с продюсером Роджером Бейном и его звукорежиссёром Томом Алломом. Так мы и поступили. Как и в предыдущий раз, мы просто установили оборудование и отыграли что-то вроде обычного концерта, но без аудитории. Закончив, мы провели в студии ещё пару часов, накладывая на гитары и вокал дополнительные дорожки. Вот и всё, готово. Мы даже успели в паб до закрытия. Весь процесс занял не более двенадцати часов.

По-моему, так и надо записывать альбомы. И наплевать, что вы стараетесь сделать второй «Bridge Over Troubled Water»[24] – нелепо тратить на альбом пять, десять или пятнадцать лет, и всё тут. За это время вас успеют забыть, потом вспомнят и снова забудут.

Мы, между прочим, не могли себе позволить тянуть резину, не имели такой возможности, поэтому просто приехали в студию и сразу всё записали, а на следующий день погрузились в "Форд Транзит" и уехали в Цюрих, чтобы в течение недели выступать в шалмане под названием Hirschen Club. Покидая Сохо, мы даже не послушали окончательный микс Роджера и Тома, не говоря уж о том, чтобы увидеть обложку. Вот так в те времена работал музыкальный бизнес. С мнением группы считались меньше, чем с мнением уборщика сортира в офисе директора звукозаписывающей компании. Ехать в «Транзите» до Швейцарии было очень, очень долго, и мы убивали время, куря траву. Туеву хучу травы. Когда мы наконец добрались до Швейцарии, то были такие голодные, что засели в одном из пафосных кафе и устроили соревнование на время, кто съест больше десертов Банана Сплит. Я успел впихнуть в себя двадцать пять порций этой херни и не отказался бы ещё от парочки, но хозяин заведения вытурил нас за дверь. К тому времени у меня вся морда была в креме.

После этого нам пришлось идти искать Hirschen Club, который оказался ещё зачуханнее, чем Star Club в Гамбурге. Там была крошечная сцена с баром всего в нескольких футах от неё, темень и проститутки повсюду. Нам четверым пришлось ютиться в одной говёной комнате наверху, так что главным вопросом на повестке дня было найти себе тёлку с квартирой.

Однажды вечером две девчонки в колготках в сеточку пригласили нас с Гизером к себе. Они явно были «в деле», но я был готов на что угодно, лишь бы не делить койку с Биллом, который всё время жаловался на вонь от моих ног. Поэтому когда они принялись нас умасливать, обещая «дурь», я сказал: «Хрен с ним! Пошли!» Но Гизер сомневался.

– Это же проститутки, Оззи, – талдычил он. – Ты подхватишь какую-нибудь дрянь. Давай найдём других тёлок.

– Я не собираюсь их трахать, просто хочу убраться из этой грёбаной дыры.

– Пока не увижу, не поверю. Тёмненькая не так уж страшна. После нескольких банок пива и пары затяжек я не устою.

– Если она начнёт к тебе клеиться, я дам ей пинка, и мы уйдём.

– Обещаешь?

– Если она сделает хоть шаг в сторону твоей «шишки», я вмешаюсь, и мы смоемся.

– Ну, хорошо.

И вот мы там. Свет везде притушен, Гизер в одном углу комнаты с темноволосой цыпой, я – в другом, со страшилой. Мы курим травку и слушаем альбом супергруппы Blind Faith, с Эриком Клэптоном, Джинджером Бейкером[25], Стивом Уинвудом[26] и Риком Гречем[27]. Некоторое время вокруг царят безмятежность и глюки, играет музыка, и все целуются и тискаются. И вдруг из кумарного тумана раздаётся низкий голос с бирмингемским акцентом:

– Эй, Оззи! Тебе пора вмешаться.

Я присмотрелся. Шлюха оседлала Гизера, а он лежал со страдальческим видом, прикрыв глаза. Вот честное слово, мне тогда показалось, что ничего смешнее я в жизни не видел.

Я даже не знаю, трахнул её Гизер или нет, потому что хохотал, и хохотал, и хохотал до слёз.

В день нашего возвращения из Швейцарии Джим пригласил нас к себе. «Я хочу вам кое-что показать» – сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

И вот мы все собрались в его гостиной и в нетерпении ожидали услышать, какого чёрта нас позвали. Джим открыл свой портфель и вытащил оттуда готовую пластинку «Black Sabbath». Мы онемели. На обложке была изображена зловещего вида водяная мельница пятнадцатого века (позднее я узнал, что это Мэплдаремская мельница, стоящая на Темзе в Оксфордшире). Рядом с ней всё было усыпано высохшей листвой, а в центре стояла нездорового вида женщина с длинными чёрными волосами, в черных одеждах и с выражением ужаса на лице. Это было восхитительно. На развороте нарисовали исписанный жуткими стихами перевёрнутый крест на чёрном фоне. Мы не принимали никакого участия в оформлении, поэтому перевёрнутый крест – символ сатанизма, как выяснилось – не имел к нам никакого отношения. Но все рассказы о том, что мы остались недовольны – сплошное враньё. Насколько я помню, мы были в полном восторге. Стоя в гостиной Джима, мы рассматривали пластинку во всё глаза и повторяли: «Срань господня! Это просто невероятно!»

Потом Джим включил проигрыватель. Звук был настолько хорош, что я чуть не зарыдал. Пока мы отсутствовали, Роджер и Том наложили звуки грозы и колокольного звона на открывающий рифф «Evil Woman», и песня звучала как музыка из кинофильма. Общий эффект получился потрясающим. У меня до сих пор бегут по телу мурашки, когда я её слышу.

В пятницу, тринадцатого февраля 1970 сингл «Black Sabbath» поступил в продажу.

Я чувствовал себя так, будто заново родился.

Но критики, твою мать, его возненавидели.

Этот был один из редких случаев, когда дислексия сыграла мне на руку: если я говорю, что не читаю критических статей, это значит, что я действительно их не читаю. Однако, это не помешало всем остальным внимательно изучать прессу на предмет того, кто как о нас отозвался. Наверное, из всех негативных отзывов о Black Sabbath самый ужасный был написан Лестером Бэнгсом[28] в журнале Rolling Stone. Мы с ним были одного возраста, но тогда я этого не знал. На самом деле, я никогда о нём раньше не слышал, и узнав, что он написал, предпочёл бы и дальше не слышать. Я помню, как Гизер вслух читал такие слова, как «дешёвка», «топорный» и «угрюмый». Последняя строчка звучала примерно так: «Это те же Cream[29], только хуже». Смысла её я не понял, потому что считал Cream одной из лучших команд на свете.

Бэнгс умер спустя двенадцать лет. Ему было всего тридцать три года. Я слышал, что писал он гениально, но что касается нас, то здесь он проявил себя всего лишь, как очередной напыщенный мудила. И с той поры мы никогда не ладили с Rolling Stone. И знаете, что? Нам даже нравилось быть в их мусорной корзине, потому что они олицетворяли собой Истэблишмент, привилегированные слои общества. Во всех журналах, пишущих про музыку, работали выпускники колледжей, считающие себя очень умными. Справедливости ради надо сказать, что, может быть, так оно и было. А мы распрощались со школой в пятнадцать лет и работали на заводе или забивали скот, чтобы выжить. Мы сумели кое-чего добиться несмотря на то, что вся система была против нас. Поэтому всякие умники, не принявшие нашу музыку, не могли нас сильно расстроить.

Важно было то, что некоторым мы понравились. Об этом говорил тот факт, что «Black Sabbath» сразу занял восьмую строчку хит-парада в Британии и двадцать третью – в Америке.

Отношение Rolling Stone подготовило нас к тому, что ждало нас в будущем. Мне кажется, у нас нет ни одной хорошей рецензии ни на один альбом. Поэтому я никогда не обращаю внимания на критику. Если кто-нибудь расстраивается по поводу разгромной статьи, я говорю: «Слушай, у них работа такая – критиковать. Поэтому их и называют критики». Впрочем, некоторые люди так от этого заводятся, что им становится трудно себя контролировать. Однажды в Глазго один из критиков объявился в нашей гостинице. Тони увидел его, подошёл и сказал: «Золотце, можно тебя на пару слов?». Тогда я был не в курсе, но оказалось, что чувак только что написал свой очередной «шедевр», в котором назвал Тони «Джейсоном Кингом с руками строителя». Джейсоном Кингом звали персонажа популярного в то время телешоу, частного детектива с дурацкими усами и прилизанной причёской. Но когда Тони наехал на критика, тот сильно сглупил: взял и рассмеялся. Напрасно он это сделал. Тони посмотрел на него и сказал: «Давай, сынок, посмейся! Через тридцать секунд тебе будет не до смеха» и расхохотался сам. Критик не принял его слова всерьёз и продолжал веселиться, так что пару секунд они оба заливались, стоя друг напротив друга. А потом Тони вскинул руку, и чувак едва не отправился в больницу. Я не читал его отзыв о нашем шоу, но говорили, что он получился не очень лестным.

Мой старик-отец тоже не был особенно впечатлён нашим дебютным альбомом.

Я никогда не забуду тот день, когда принёс его домой и сказал: «Папа! Меня записали на пластинку».

Я и сейчас отчётливо вижу, как отец надел очки и поднёс обложку к лицу. Затем он развернул её, сказал: «Хм-м» и спросил:

– Сынок, ты уверен, что они не ошиблись?

– Ты о чём?

– Да тут крест вверх ногами.

– Так и надо.

– А-а! Ну не стой столбом, поставь её. Давай споём.

Я подошёл к радиоле, поднял тяжёлую деревянную крышку, поставил пластинку на вертушку, надеясь, что сгоревший динамик не подведёт, и увеличил громкость.

С первым раскатом грома отец вздрогнул.

Я нервно ему улыбнулся.

Потом:

Бом!

Бом!

Бом!

Отец закашлялся.

Бом!

Бом!

Бом!

Он снова закашлялся.

Бом!

Бом!

Бом!

– Сынок, а когда…

БАХ! Дуууу! Дууууууу! Дууууууууууууу!!

Бедный старичок побелел. Наверное, он ожидал нечто вроде «Knees up Mother Brown»[30]. Но я хотел, чтобы он дослушал. Наконец, спустя шесть минут и восемнадцать секунд, во время которых Тони с Гизером терзали гитары, Билл выбивал дух из барабанов, а я завывал про то, как человек в чёрном собирается унести меня в огненное озеро, отец протёр глаза, покачал головой и уставился в пол.

Молчанье.

– Что скажешь, пап?

– Джон, – ответил он, – ты совершенно уверен, что всё это время только изредка употреблял пиво?

Я покраснел, как маков цвет, и пробормотал что-то вроде: «А-а! Ясно. Ладно, папа, проехали».

Благослови его Господь, он просто совершенно не «въехал в тему».

Но его неприятие разбило мне сердце. Знаете, почему? До того момента я всегда чувствовал, что подвёл отца. Не потому, что он что-то такое говорил, а потому что в школе я был неудачником, не умея как следует ни читать, ни писать, и потому что потом меня выгоняли со всех работ. И вот наконец, с Black Sabbath, я занимался тем, что у меня хорошо получалось, что доставляло мне удовольствие и ради чего я был готов упорно трудиться. Наверное, я очень хотел, чтобы отец гордился мной. И я его не виню, просто так он был устроен. Такое поколение.

И мне кажется, что глубоко в душе он всё-таки гордился мной, по-своему.

Скажу вам, как на духу: мы ни одной секунды не относились серьёзно ко всей этой чёрной магии. Нам просто нравилась её театральность. Даже мой старик со временем включился в эту игру: во время одного из перекуров на заводе он смастерил мне потрясающий металлический крест. Когда я появился с этим крестом на репетиции, остальным он так понравился, что я попросил отца сделать ещё три.

Узнав, что некоторые люди действительно «практикуют оккультизм», я не мог этому поверить. Чудилы в черных одеждах и с белой краской на лице подходили к нам после концертов и приглашали на чёрные мессы на хайгейтском кладбище[31]. Я им отвечал: «Единственный интересующий меня пагубный дух исходит от водки, виски и рома». Как-то раз группа сатанистов пригласила нас сыграть в Стоунхэндже. Мы их послали, и тогда они заявили, что наложили на нас проклятье. Что за бред! В те годы в Британии даже был «главный ведьмак» по имени Алек Сандерс. Я его не встречал. И не стремился. Вообще-то, однажды мы приобрели «говорящую доску»[32] и устроили небольшой спиритический сеанс, напугав друг друга до смерти.

Той же ночью, когда все давно спали, мне позвонил Билл и заорал:

– Оззи, по-моему, у меня завелись привидения!

– Тогда продавай билеты, - ответил я и повесил трубку.

Но была ото всей этой чертовщины и польза: она создавала нам непрерывную бесплатную рекламу. Народ увлекся сатанизмом и требовал ещё. В первый же день выхода альбома было продано пять тысяч копий по всему миру, а к концу года эта цифра уверенно приближалась к миллиону.

Никто из нас не мог в это поверить.

Сам Джим Симпсон не мог в это поверить: бедолага оказался совершенно не готов к такому повороту и погряз в заботах с головой. Сидя в Бирмингеме, он находился слишком далеко от всего, что происходило в Лондоне. К тому же у Джима на попечении были другие группы, клуб Henry’s Blues House и не было помощников. В результате всего этого, очень скоро мы на него ополчились. Во-первых, из-за отсутствия денег. Нет, Джим нас не грабил – он один из самых честных представителей шоу бизнеса, что мне довелось повстречать – но Philips тянули бесконечную резину с выплатой гонорара, а Джим был не из тех, кто мог пойти и вытребовать наши деньги. Во-вторых, мы хотели немедленно отправиться в Америку, но для успешного турне нужно было поубавить «сатанинского» пыла, чтобы не прослыть сторонниками Чарльза Мэнсона.

За такое нас бы легко подвесили за яйца.

Лондонским акулам не потребовалось много времени, чтобы учуять запах скандала и крови. Крови Джима. И вот, одна за другой, они стали описывать круги и, глядя на нас, видели огромные залитые неоном фунтовые банкноты. Запись нашего первого альбома обошлась не дороже пятисот фунтов, и цифры в столбце доходов были астрономические.

Первым нам позвонил Дон Арден. Кроме прозвища – мистер Шишка – мы почти ничего про него не знали. Потом мы услышали рассказы о том, как он вывешивал людей в окнах своего кабинета на четвертом этаже на Карнаби-стрит и тушил сигары об их лбы, требуя, чтобы все деньги по его контрактам были выплачены наличными и доставлены собственноручно в коричневых бумажных пакетах. Так что, отправляясь на первую встречу с ним, мы сильно бздели. На вокзале в Лондоне обнаружилось, что Дон прислал за нами свой синий Роллс-Ройс. Это была моя первая поездка в Ройсе, и, восседая на заднем сиденье, словно король Англии, я думал: «Ещё три года назад ты убирал блевотину на скотобойне, а перед этим нянчился в тюрьме с растлителями детей. А теперь посмотри, как высоко ты забрался!»

У Дона была репутация человека, который приведёт тебя к мировой славе, но оттеснит от кормушки, пока ест сам. Он не проворачивал никаких сложных финансовых афер в духе Берни Мейдоффа[33]. Он просто не платил, и всё. Типа: «Дон, ты задолжал мне миллион. Отдай, пожалуйста». «Не отдам». Конец беседы. А если прийти за деньгами к нему лично, то велик шанс вернуться обратно в карете «скорой помощи».

Но что касается нас, то нам не требовались помощники, чтобы прославиться. Мы уже были на полпути к вершине. И тем не менее, мы сидели в кабинете Дона и слушали его бизнес-план. Он был маленького роста, выглядел и вел себя, как злобный ротвейлер, и имел невероятно визгливый голос. Отвечая по телефону секретарше, Дон так пронзительно вопил, что тряслась вся планета.

Когда встреча подошла к концу, мы встали и начали говорить, как рады были с ним познакомиться, ла-ла-ла и всё такое, хотя в будущем никто из нас не хотел иметь с ним никаких дел. Потом, когда мы вышли из кабинета, Дон познакомил нас с девушкой, на которую орал половину совещания.

– Это Шэрон, моя дочь, – прорычал Дон. – Шэрон, проводи парней к машине.

Я ей ухмыльнулся, но Шэрон одарила меня недоверчивым взглядом. Увидев мою пижаму, босые ноги и водопроводный вентиль от горячей воды на шее, она, должно быть, решила, что я псих.

Но потом, когда Дон удалился обратно в кабинет и закрыл за собой дверь, я отпустил шуточку, и Шэрон улыбнулась. Я чуть не упал, потому что в жизни не встречал такой прекрасной, озорной улыбки. К ней прилагался ещё и смех, который привел меня в доселе не ведомый восторг, и мне захотелось заставлять Шэрон смеяться снова, и снова, и снова.

По сей день мне неловко из-за того, как мы распрощались с Джимом Симпсоном. На мой взгляд, в отношении нас он просчитался. Задним числом, конечно, легко говорить о том, что ему нужно или не нужно было делать, но если бы Джим признался себе, что нас ему не потянуть, то мог бы перепродать контракт другому агентству или заключить субдоговор на ведение наших дел с более крупной фирмой. Но на это ему не хватило решительности. А мы так отчаянно рвались в Америку, так хотели «подняться», что не проявили терпения и не дали ему разобраться во всём.

В результате нас перехватил прощелыга по имени Патрик Миган. Он был всего на пару лет старше нас и занимался сомнительными делишками в области шоу-менеджмента вместе со своим отцом. Последний когда-то был каскадёром в телесериале «Опасный человек», а потом работал у Дона Ардена, на первых порах водителем, а потом – мальчиком на побегушках, приглядывая за такими группами, как Small Faces и Animals. С Патриком работал ещё один бывший ставленник Дона Ардена, Уилф Пайн. Мне он ужасно нравился. Уилф выглядел, как мультяшный злодей: низкорослый, скроенный, как кусок бетона, с крупным, привлекательным и жестоким лицом. Честно говоря, по-моему, его имидж громилы был чуть-чуть наносным, для публики, хотя я нисколько не сомневался, что Уилф мог и покалечить, если попасть ему под горячую руку. Он долгое время был личным телохранителем Дона, и когда мы познакомились, частенько наведывался в брикстонскую тюрьму, чтобы навестить близнецов Крэй[34], которых на тот момент только-только туда упекли. Он был нормальный мужик, этот старина Уилф. Мы, случалось, вместе прикалывались и смеялись от души. «Ты знаешь, ты совсем ку-ку», – говаривал он.

Патрик не походил ни на Дона, ни на Уилфа, ни на своего отца. Это был смазливый тип с хорошо подвешенным языком, любимец женщин, дерзкий, ловкий и проницательный. Он не вылезал из костюмов, ездил в Роллс-Ройсе и носил длинные (но не слишком) волосы. До знакомства с ним я никогда не встречал мужчин, носивших на пальцах бриллиантовые кольца. Он был первым. Патрик, безусловно, многое перенял у Дона Ардена. Он проделал с нами все возможные общеизвестные трюки. Лимузин с водителем. Обед с шампанским. Бесконечные комплименты и фальшивое потрясение от того, что мы ещё не мультимиллионеры. Он сообщил нам, что захоти мы подписать с ним контракт, то получим всё, что душе угодно: машины, дома, тёлок, абсолютно всё. Надо лишь позвонить и попросить. Все его обещания были, в основном, брехнёй, но нам хотелось в неё верить. И потом, кое-что из сказанного им было правдой. Понимаете, музыкальный бизнес ничем не отличается от других. Пока продажи растут, все довольны и всё в ажуре, но едва дело застопоривается, начинаются кровавые разборки и судебные тяжбы.

Сейчас я уже точно не помню, когда и как мы ушли от Джима. Официально мы его не увольняли – хотя сути дела это не меняет – но к сентябрю компания «Big Bear Management» канула для нас в прошлое, а мы заключили контракт с агентством Мигана, Worldwide Artists.

Примерно через три с половиной секунды после этого Джим подал на нас в суд. Нам вручили судебное предписание в кулуарах некоего клуба на Женевском озере, когда мы ожидали выхода на сцену. И это предписание было не единственным. Джим потащил в суд и Мигана, за «переманивание». Наша тяжба растянулась на годы. В определённой степени, с Джимом обошлись несправедливо. Начать с того, что это он привёл представителей Phillips посмотреть на нас, в результате чего мы получили контракт на запись. И хотя в результате всех разбирательств он получил какую-то денежную компенсацию, но потом несколько лет расплачивался со своими юристами, поэтому сказать, что он выиграл, нельзя. С законниками всегда так. Позднее мы сами в этом убедились. Забавно, но сейчас я с ним регулярно сталкиваюсь. Теперь мы, как друзья, которые когда-то давно потеряли связь друг с другом. Джим сделал очень много для бирмингемской музыкальной сцены, да-да. И продолжает делать до сих пор. Я от всего сердца желаю ему всего самого наилучшего.

И тем не менее, в тот момент мы считали избавление от Симпсона одним из самых верных поступков, которые мы совершили. Мы чувствовали себя так, словно выиграли в лотерею: деньги текли рекой. Каждый день я придумывал новые просьбы: «Алло! Офис Патрика Мигана? Это Оззи Осборн. Мне бы хотелось получить кабриолет "Триумф-Геральд", зелёного цвета. Можете мне прислать? Спасибо». И кладу трубку. А на следующее утро опп! – и эта хреновина стоит у меня под окном, а под дворник засунут конверт с кипой бумажек, которые надо заполнить, подписать и отправить обратно. По всему выходило, что Миган держал слово: мы получали всё, чего бы ни попросили. И это касалось не только крупных приобретений: нам также выдавались карманные деньги, и теперь мы могли позволить себе и пиво, и сигареты, и ботинки на высокой платформе, и кожаные куртки, и гостиницы вместо ночёвки на заднем сиденье фургона Тони.

Тем временем, наши продажи продолжали расти. Ещё вчера мы стояли в самом конце очереди из бирмингемских рок-команд, а сегодня уже покорили почти всех и каждого. Но мы и не догадывались, что Миган забирал себе без малого всё, что мы зарабатывали. Более того, многое из того, что он «давал» нам, на самом деле нам не принадлежало. Миган втихую выдаивал нас досуха. Но, скажу вам прямо, после многолетних размышлений по этому поводу я считаю, что нам грех жаловаться слишком громко. Мы приехали из Астона без гроша в кармане, а в двадцать с небольшим уже жили, как короли. Нам не приходилось собственноручно таскать свои инструменты и готовить еду. Мы даже шнурки не всегда сами завязывали. И, сверх всего этого, всё желаемое доставлялось нам без промедления и на блюдечке с голубой каёмочкой.

Видели бы вы коллекцию Ламборджини, которую собрал Тони. Даже Билл обзавёлся личным Роллс-Ройсом с водителем. Мы соблюдали справедливость, и весь заработок делился на четыре части. Подход был таким: Тони сочиняет рифы, Гизер – текст, я – мелодии, а Билл – убойные барабанные партии. Каждая из этих частей одинаково важна, поэтому все зарабатывают одинаково. Мне кажется, именно поэтому мы продержались так долго. Во-первых, таким образом мы никогда не мерялись, кто сколько сделал. Во-вторых, если кому-то хотелось попробовать себя на другом поприще – Биллу петь, а мне – сочинять лирику – никто не возражал и не кидался подсчитывать на калькуляторе, насколько сильно это уменьшит или увеличит его гонорар.

И ещё одна причина, по которой мы могли делать то, что хотели, заключается в том, что у нас был полный контроль над музыкальной частью. Ни один воротила из звукозаписывающей компании не мог диктовать нам, что и как играть, потому что не он создал Black Sabbath. Парочка из них попыталась, но мы быстро объяснили им, куда засунуть свои условия.

Нынче немногие из групп могут позволить себе такое.

Единственное, о чём я жалею, так это о том, что недостаточно помогал родителям. Ведь если бы отец не взял тогда кредит и не купил мне усилитель, у меня не было бы ни единого шанса. Вполне вероятно, я снова занялся бы грабежом и сидел в тюрьме по сей день. Но я не думал о них. Я был молод, почти всё время «под кайфом», и моё эго уже начинало править миром. Кроме того, несмотря на всё богатство, денег у меня было немного. Я всего лишь звонил Патрику и получал готовые вещи, а это не то же самое, что иметь наличность и самому её тратить. Только один раз у меня на руках появилась реальная сумма. Я сообразил, что можно продать что-нибудь из того, что присылает нам агентство, и продал Роллс-Ройс. Остальные тоже вскоре проделали подобный фокус. Но как объяснить всё это родителям, которые видели, что я хожу козырем, словно прожигатель жизни? Не то, чтобы я им ничего не давал. Но теперь я понимаю, что давал недостаточно. Это было понятно по атмосфере, царящий в доме каждый раз, когда я переступал порог дома № 14 по у Лодж-роуд. Я спрашивал маму:

– Что случилось?

– Ничего, – отвечала она.

– Да нет же. Что-то совершенно определенно произошло. Скажи мне.

Она молчала, но я прямо чувствовал напряжение. В воздухе витало: «Деньги, деньги, деньги». Ничего, кроме денег. Не «Я горжусь тобой, сынок. Молодец. Ты, наконец, добился своего. Ты хорошо поработал. Хочешь чаю? Я люблю тебя». Только деньги. Через некоторое время всё это стало выглядеть совсем отвратительно. Мне расхотелось возвращаться домой – так неуютно я себя там чувствовал. Наверное, они хотели, чтобы я отдал им свои деньги, потому что собственных у них отродясь не было. Вполне справедливое желание, и мне следовало его исполнить. А я не стал.

Вместо этого я обзавёлся девушкой и съехал.

 

к оглавлению