Глава 2. Оззи Зиг ищет гиг.
Тук-тук.
Я просунул голову сквозь занавески в гостиной и увидел
стоящего на пороге носатого длинноволосого чувака с усами. Он выглядел, как
помесь Гая Фокса
с Иисусом из Назарета. Что это он напялил, неужели…? Еб…ть-копать,
точно. Бархатные брюки.
– ДЖОН! Открой дверь.
Своим криком мама легко могла разбудить половину астонского кладбища. С той самой поры, как я вышел из
тюрьмы, она меня просто задолбала. Каждые две секунды
раздавалось: «Джон, сделай то. Джон, сделай это». Но я не спешил открывать. Мне
требовалось время, чтобы подготовиться и взять себя в руки. Чувак за окном
выглядел так, словно пришёл с самыми серьёзными намереньями.
– ДЖОН ОСБОРН! ОТКРОЙ ЭТУ ЧЕРТОВУ…!
– Иду-иду! – я с грохотом ссыпался по лестнице, повернул
ручку замка и распахнул дверь.
– Ты… Оззи Зиг? – у Гая Фокса был сильный бирмингемский акцент.
– Кто спрашивает? – поинтересовался я, сложив руки на груди.
– Терри Батлер, – ответил он. – Я
по объявлению.
Именно на такой ответ я и надеялся. По правде сказать, я уже
очень долго ждал этого момента. Я о нем мечтал. Я представлял себе, как это
будет. Я обсуждал его сам с собой, сидя на толчке. Может быть, однажды, думал
я, газеты напишут о том, как объявление в окне магазина музыкальных
инструментов стало поворотным моментом в жизни Джона Майкла Осборна, бывшего
настройщика автомобильных сигналов. «Скажите мне, мистер
Осборн, – спросит меня Робин Дэй на телеканале
БиБиСи, – думали ли Вы, подросток из Астона, что
обычное объявление на окне музыкального магазина приведет к тому, что Вы
станете пятым участником The Beatles,
а Ваша сестра выйдет замуж за Пола Маккартни?» «Никогда в жизни, Робин! Никогда
в жизни».
Это было ох…тельное объявление. Я взял фломастер и крупными
буквами написал «ОЗЗИ ЗИГ ИЩЕТ ГИГ». Внизу была приписка: «Опытный вокалист,
есть свои порталы» и адрес (Лодж-роуд,
14), по которому меня можно было найти с шести до девяти вечера по будним дням.
При условии, что я не сидел в пабе, пытаясь «развести» кого-нибудь на пиво. Или
не околачивался на катке. Или еще где-нибудь.
В те времена телефона у нас еще не было.
Не спрашивайте меня, откуда взялась кличка «Зиг». Просто
пришла однажды в голову, и всё. После отсидки я постоянно ломал голову над тем,
как разрекламировать себя в качестве вокалиста. Шансы на это были один к
миллиону – и даже такой прогноз казался оптимистичным – но я был готов на что
угодно, лишь бы избежать судьбы Гарри с его золотыми часами. Кроме того, такие
группы, как Move, Traffic и
The Moody Blues, наглядно
демонстрировали, что для успешной музыкальной карьеры совсем не обязательно
быть уроженцем Ливерпуля. Кругом велись разговоры о том, что «брамбит» ждет такая же слава, как и «мерсибит».
Я ни хрена не понимал, что это значило, но тем не менее.
Не стану притворяться, что дословно помню наш разговор со
странным типом в бархатных штанах на пороге нашего дома тем вечером, но звучало
это приблизительно так:
– И что, Теренс, ты нашел мне
группу?
– Друзья зовут меня Гизер.
– ГИЗЕР?!
– Да.
– Прикалываешься?
– Нет.
– То есть, «тот вонючий старикашка только что насрал в
штаны» - это про тебя?
– Сказал человек, который называет себя Оззи Зиг. Ха-ха-ха.
А что это у тебя за три пера на голове? Газонокосилка наехала? В таком виде тебе на сцене лучше не
показываться.
Дело было в том, что во время своего очередного «модного»
периода я остриг волосы, но к моменту нашего разговора снова стал рокером и
пытался отрастить их обратно. Честно говоря, я и сам комплексовал
по этому поводу, так что замечание Гизера меня не
обрадовало. Я, было, собирался проехаться по поводу его массивного кумпола, но хорошенько подумал и просто спросил:
– Так ты нашел мне группу или нет?
– Ты слышал про Rare Breed?
– Естественно. У вас есть стробоскоп и хиппарь
с бонго
или чем-то вроде того, ведь так?
– Точно. Вот только вокалиста у нас теперь нет.
– И чтооо?
– Ты написал, что у тебя есть порталы.
– Есть.
– Ты раньше пел где-нибудь?
– Конечно, пел, едрёныть.
– Тогда ты принят.
Так я познакомился с Гизером.
Ну или, по крайней мере, так мне
помнится. В те времена я был строптивым мелким ублюдком. Жизнь делает тебя
таким, когда пытаешься в ней пробиться. А еще я начал чувствовать себя не в
своей тарелке: многие вещи, которых я раньше не замечал, стали меня жутко раздражать.
Вроде жизни с родителями в доме № 14 по улице Лодж-роуд. Вроде безденежья. Вроде отсутствия группы.
Тот дебилизм, который все время
крутили по радио после того, как я вышел из Уинсон
Грин, тоже неслабо действовал мне на нервы. Все задроты-гимназисты, обряженные в
джемпера, скупали сингл «San Francisco (Be Sure to Wear Flowers in Your Hair)». Цветы в волосах? Я вас, бл…дь, умоляю!
Кое-что из этого дерьма даже стали исполнять в некоторых
пабах Астона. Сидишь ты в каком-нибудь задрипанном
шалмане с желтыми стенами, пьёшь своё пиво, куришь, закусываешь маринованными
яйцами и каждые пять минут мотаешься, выписывая кренделя, поссать и обратно.
Все кругом измученные, на мели или умирают, потому что каждый день травятся
асбестом или ещё какой херью. И тут внезапно
раздаётся эта хиппи-ахинея про «кротких людей», которые едут в х…й знает
какой-то там Хейт-Эшбери
на групповуху во имя братской любви.
Кому из нас было не по барабану, чем там занимаются люди в
Сан-Франциско? Жители Астона видели только те цветы, которые опускали в могилу
вслед за гробом очередного несчастного, убившегося на непосильной работе в
пятьдесят три года.
Я их ненавидел.
От всей души ненавидел эти мерзкие песни.
Однажды в баре я подрался как раз под одну из них.
Представьте себе картину: чувак взял меня в «стальной захват» и пытается выбить
все зубы, а я слушаю, как в музыкальном автомате гребаный металлофон
выстукивает вот это лицемерное дерьмо, а какой-то член журчит про «странные
вибрации» таким голосом, будто у него яйца в тисках. Тем временем, парень,
жаждущий моей смерти, выволакивает меня на улицу и даёт-таки мне по морде. Я
чувствую, как глаз у меня заплывает и кровь брызжет из носа. Я пытаюсь достать
ублюдка и даю сдачи. Что угодно, лишь бы стряхнуть его с себя. Вокруг нас собирается
толпа, которая кричит: «Кончай его! Кончай!» И тут раздаётся ТРРРРААААХХХХ!
Когда я открыл глаза, то увидел, что лежу почти без сознания
на куче битого стекла, из рук и ног выдраны целые куски мяса, джинсы и свитер в
лоскуты, все кричат и кругом кровища. Во время драки мы оба потеряли равновесие
и опрокинулись назад, прямо в витрину соседнего магазина. Больно было
невероятно. А потом я увидел лежащую рядом отрезанную голову и чуть не
обосрался. По счастью, это оказалась голова манекена, а не живого человека.
Затем раздался вой сирены, и я отключился.
Почти всю ночь я провел в больнице, где меня штопали.
Осколки так изрезали кожу, что уничтожили половину татуировок, а доктора
сказали, что шрамы на голове останутся на всю жизнь. Это меня не очень беспокоило,
при условии, что я со временем не облысею. На следующий день в автобусе по
дороге домой я мурлыкал мелодию «Сан-Франциско» и думал: «Надо сочинить свою
собственную песню про антихиппи». Я даже название
придумал. «Астон (Не забудьте воткнуть в морду пару осколков стекла)».
Смешно сказать, но я никогда особенно не любил драться. Моим
девизом было «Лучше живой трус, чем мертвый герой». Но по какой-то причине в
юности я постоянно вляпывался во всякие разборки. Должно быть, вид у меня был
такой, словно я сам нарывался.
Последняя серьёзная драка с моим участием произошла в другом
пабе, недалеко от Дигбета. Я не знаю, с чего все
началось, но помню, как повсюду летали стаканы, пепельницы и стулья. Я был
сильно «под мухой», поэтому когда на меня спиной
навалился какой-то боец, я дал ему хорошего пинка в обратном направлении. Но он
поднялся, побагровел и сказал: «Зря ты это сделал, милок». «Сделал что?» –
спросил я с невинным видом. «Не советую играть со мной в эти игры». «А как
насчет других?» - ответил я и попытался дать этому пиз…ку
в челюсть. В общем, это было бы вполне оправдано, если бы не два
обстоятельства: во-первых, выкинув руку вперед, я потерял равновесие и упал, а
во-вторых, мужик оказался полицейским, расслабляющимся в свой выходной. В
следующую секунду я лежал харей вниз, рот у меня был набит ворсом от коврового
покрытия, а голос надо мной говорил: «Ты только что напал на офицера полиции,
сопляк. Ты арестован».
Услышав это, я вскочил и дал деру. Но полицейский бросился
следом и одним движением заправского рэгбиста обрушил
меня на мостовую. Через неделю я стоял перед судьей с распухшей губой и двумя
подбитыми глазами. Слава богу, штраф составил всего пару фунтов. Такую сумму я
кое-как смог наскрести, но потом задумался: «Неужели я действительно хочу обратно
в тюрьму?»
На том моя карьера драчуна и завершилась.
Когда отец узнал, что я пытаюсь пристроиться в какую-нибудь
группу, он предложил свою помощь в покупке усилителя. По сей день я ломаю
голову, почему он это сделал: его заработка едва хватало, чтобы прокормить
семью, не говоря уж о займе в 250 фунтов – столько стоили усилитель и два
динамика. Но в те времена без них о месте вокалиста нечего было и думать. С
таким же успехом можно было пытаться стать барабанщиком, не имея при этом
барабанной установки. Даже мой старик это понимал. Он отвел меня в музыкальный
магазин Джорджа Клэя рядом с ночным клубом Rum Runner в Бирмингеме, и мы
выбрали пятидесятиваттный усилитель фирмы «Vox».
Надеюсь, отец понимал, как я ему был за это благодарен. Ведь та музыка, которую
я слушал дни напролет, ему даже не нравилась. Бывало, он говорил мне: «Вот что,
сынок, я скажу тебе про твоих «Битлов». Они не продержатся и пяти минут. Они
совершенно немелодичные. Кому в пабе
нужен этот окаянный галдёж?»
Меня убивало то, что он называл The Beatles «немелодичными». А «Taxman»? А «When I’m Sixty Four»? Они не
понравятся только глухому.
Я никак не мог понять, что у отца со слухом, но после того,
как он отстегнул мне двести пятьдесят фунтов, спорить с ним не стал.
И, в самом деле, как только все узнали, что у меня есть
собственный усилитель, я, едрить, превратился в
Мистера Популярность. Первой группой, которая позвала меня к себе, была Music Machine. Руководил ею чувак
по имени Микки Бризи.
Под описание «амбициозные» мы никак не подходили. Пределом
наших мечтаний была игра в пабе с целью заработать бабоса
на пиво. Но чтобы играть в пабе, нужно уметь играть, а тут у нас возникла
проблема. Мы так и не научились это делать, потому что все время проводили в
том самом пабе, обсуждая, как однажды сможем играть в пабе и зарабатывать бабос на пиво. Насколько я помню, Music Machine так ни разу нигде и
не выступила.
Потом, после нескольких месяцев простоя, мы, наконец-то,
кое-что сделали: сменили имя. Music Machine превратилась The Approach.
Больше, однако, никаких изменений не последовало. Вся наша деятельность
сводилась к многочасовой «настройке», после чего я пел высоким голоском, а
остальные пытались вспомнить аккорды какого-нибудь примитивного кавера. Помнится, я шутил, что моё «скотобойное» прошлое
даёт о себе знать: своим исполнением я убивал песни вроде «(Sitting on the) Dock of the Bay» не хуже, чем коров – пневмопистолетом. Однако, при этом я, по крайней мере,
попадал в ноты и мог забираться высоко, не разнося вдребезги окна и не вызывая
у бродячих котов желания со мной посоревноваться. Это было уже что-то.
Отсутствие техники я восполнял энтузиазмом. После своих выходок в школе на Бёрчфилд-роуд я понял, что
способности развлекать публику у меня есть, но Music Machine даже репетиции
давались с трудом, не говоря уже про шоу.
Вот я и разместил объявление на витрине музыкального
магазина. Он располагался в Булл Ринг, торговом комплексе, только что
построенном в центре Бирмингема. С самого первого дня эта железобетонная
громадина стала бельмом на глазу города. Попасть в неё можно было только по
подземным туннелям, вонявшим мочой и круглые сутки кишащим гопниками, дилерами
и бомжами.
Но людям было наплевать: Булл Ринг превратился в новомодное
место для встречи друзей, и все стекались туда. А лучшая точка в Булл Ринге –
это магазин музыкальных инструментов, в котором продавалось все то же самое,
что и у Джорджа Клэя. Вокруг этой точки крутились все
самые крутые пацаны, курили, ели картошку-фри и спорили о современной музыке.
Мне казалось, что надо лишь влиться в их тусовку и всё, я буду пристроен. Я
повесил объявление и действительно – через несколько недель на нашем пороге
возник Гизер.
Этот Гизер – не какой-нибудь вам средний чел. Во-первых, он
никогда не матерится. Он носа не вынимает из книжек про китайскую поэзию,
древнегреческое искусство войны или ещё какую навороченную круть.
Во-вторых, Гизер не ест мяса. Единственный раз, когда он на моих глазах к нему
прикоснулся, случился в Бельгии, когда мы сидели на мели, почти помирая с
голоду, и кто-то угостил Гизера хот догом. На
следующий день дело кончилось больницей. Не принимает его организм мяса, и все
тут. Старый добрый бутер с беконом – это не для Гизера. Когда мы с ним познакомились, он вовсю курил дурь.
Скажем, сидишь с ним в клубе, а он рассуждает про «кротовые норы» в вибрациях
сознания
или другую бредятину. С другой стороны, поострить Гизер тоже любил, но очень
своеобразно: никогда нельзя было понять, валяет он дурака или говорит серьезно,
потому что делал он это с совершенно невозмутимым видом. Я всегда над ним
подшучивал, стараясь расколоть и заставить рассмеяться. Когда мне это
удавалось, я был в полном восторге, и мы потом долго хихикали, как придурки.
В Rare Breed Гизер играл на ритм-гитаре, и у него это неплохо получалось.
Но важней всего было то, что с усами, как у Гая Фокса, и бородой Иисуса он
выглядел, как настоящий рокер. Он мог позволить себе все новомодные рокерские приблуды, потому что с
отличием закончил школу для одаренных детей и нашел приличную работу, устроившись
на должность бухгалтера-стажёра на одном из заводов. Платили ему х…й да ни х…я
да маленько, но, всяко, больше, чем мне, хотя Гизер был на год младше меня. И,
кажется, весь свой заработок он тратил на шмотки. В вопросах прикида для Гизера слова «перебор»
не существовало. На репетициях он появлялся в ярко-зеленых клешах и ботинках на
серебряной платформе. Посмотрев на него, я удивлялся: «Ёб…ые
когти! Как ты можешь такое носить?»
Вообще-то, я сам не отличался консерватизмом в одежде.
Вместо рубашки я носил верх от старой пижамы, а на шею вешал вентиль от горячей
воды на бечевке. Говорю вам, без денег выглядеть, как рок-звезда, было очень
трудно. Приходилось включать воображение. И я никогда не носил ботинок, даже
зимой. Когда меня спрашивали, где я «черпал вдохновение в поисках своего
стиля», я отвечал: «В образе чумазого нищего засранца, который никогда не
мылся».
Глядя на меня, большинство людей думали, что я сбежал из
дурдома. А вот глядя на Гизера, они говорили: «Держу
пари, это музыкант». Гизер был талантлив во всем. Он такой умный, что мог бы,
наверное, основать собственную компанию и повесить на двери табличку «Гизер и
Гизер Лимитед». Но больше всего меня впечатляли его стихи, настоящие, твою
мать, полные глубокого смысла стихи про войны, супергероев, черную магию и
прочие вещи, от которых рвало крышу. Когда я в первый раз прочел его тексты, то
сказал: «Офигеть! Гизер, для всего этого нам надо
срочно начинать писать собственные песни».
Мы с Гизером довольно крепко
подружились. Я навсегда запомню, как однажды весной или в начале лета 1968 года
мы с ним болтались вокруг Булл Ринга, и вдруг, откуда ни возьмись, у нас за
спиной возник чувак с длинными светлыми кудряшками и в невозможно узких брюках
и хлопнул Гизера по спине:
– Гизер, твою налево, Батлер!
Гизер обернулся:
– Роб! Как дела, чувак?
– Да ты знаешь… могло быть и хуже.
– Роб, это Оззи Зиг. Оззи, это Роберт Плант.
Он раньше пел в Band of Joy.
– Ах, да-а-а! – узнал я. – Я был на одном из ваших
концертов. У тебя ох…ный голос.
– Спасибо, – Плант ослепил меня широкой пленительной
улыбкой.
– Что поделываешь? – спросил Гизер.
– Ну, раз уж ты спросил, мне предложили работу.
– Чу́дно. Кто?
– The Yardbirds.
– Ух ты! Мои поздравления. Это очень круто. А они разве не
распались?
– Да, но Джимми, их гитарист Джимми Пейдж,
пока ещё свободен. И басист тоже. У них есть контрактные обязательства в
Скандинавии, и парни хотят замутить чего-нибудь новое.
– Клёво, – сказал Гизер.
– Честно говоря, я пока не уверен, что соглашусь, – ответил
Плант, пожимая плечами. – У меня и здесь всё идет неплохо. Я, между прочим,
собрал новую группу.
– Как называется?
– Hobbstweedle.
– Да? Круто.
Позже, когда Плант ушел, я спросил
Гизера: «Он что, ненормальный?! Готов «прокатить»
Джимми Пейджа ради этого своего Хоббса-хуёбса».
Гизер пожал плечами:
– Мне кажется, он просто боится, что ничего не выйдет. Но
если они поменяют вывеску, то Роб согласится. С названием «New Yardbirds»
они долго не продержатся.
– Всё лучше, чем убогий Hobbstweedle.
– Резонно.
Если ты водил компанию с Гизером,
то наткнуться на кого-нибудь, вроде Роберта Планта, было самым обычным делом.
Создавалось впечатление, что Гизер знал всех.
Он входил в крутую тусовку, поэтому посещал «правильные» вечеринки,
принимал «правильные» наркотики и знался с «правильные» влиятельными людьми.
Для меня открылся целый новый мир, и я с радостью стал его частью. И всё же,
нашему будущему успеху мешало серьезное препятствие: группа Rare Breed была полным говном. По
сравнению с нами Hobbstweedle выглядели, как, мать твою, The Who. Когда я пришел в группу,
они называли себя «экспериментаторами»: приобрели кучу чудно́го
реквизита и стробоскоп, словно намеревались стать вторыми Pink Floyd. Вообще-то, ничего
зазорного в том, чтобы идти по стопам Pink Floyd, нет – позднее я и сам любил закинуться парой таблеток
кислоты, слушая «Interstellar Override»
– но такое нам было не под силу. Pink Floyd играли музыку для состоятельных студентов колледжей, а мы
являли собой их прямую противоположность. Так что у Rare Breed не было будущего, и мы
с Гизером об этом знали. Все репетиции состояли из
одной длинной дискуссии по поводу того, когда должны вступать бонго. Но больше
всего меня бесил чувак по имени Брик,
который мнил себя кем-то вроде хиппи из Сан-Франциско.
– Брик-самотык! – твердил я Гизеру
– Да все с ним нормально.
– Нет, Брик все-таки самотык!
– Угомонись, Оззи!
– Но он же самотык, этот чертов
Брик!
И так далее.
Со всеми остальными членами группы я прекрасно ладил, но
наличие Брика и моё растущее раздражение не оставляли Rare Breed никаких шансов. Спустя
некоторое время даже у Гизера лопнуло терпенье.
Из тех далеких лет я помню только одно выступление. Мне
кажется, это было вместе с Rare Breed,
но, возможно, что и с другой командой и другими ребятами, потому что составы в
те времена менялись очень часто. Мы играли на рождественской вечеринке пожарной
команды Бирмингема. Наша аудитория состояла из двух пожарных, ведра и
стремянки, а заработка хватило на полпинты шенди,
которую мы разделили на шестерых.
Но мне тот концерт запомнился, потому что именно тогда я
впервые испытал страх перед сценой.
Срань господня, меня так «колбасило»,
что едва не началась «медвежья» болезнь!
Сказать, что я перед концертами «испытываю расстройство
нервной системы» – все равно, что назвать увечья от ядерного взрыва «легким
недомоганием». Тогда на сцене меня совершенно парализовало. Пот лился ручьем.
Во рту сушь, как на мормонской свадьбе. Ноги онемели, сердце заходилось, руки
тряслись. Полный гребаный набор! Я буквально чуть не обоссался. Никогда в жизни
раньше ничего такого не испытывал. Перед выступлением я опрокинул пинту, чтобы
успокоиться, но это не помогло. Будь у меня денег побольше, я бы и двадцать
пинт в себя влил. В конце концов я с трудом прохрипел пару песен, а потом у нас
перегорел один из динамиков, и мы свалили домой. Отцу я ничего не сказал про
динамик и просто заменил сломанный на один от отцовской радиолы.
Себе я пообещал, что куплю ему новый, когда найду работу. По
всему выходило, что мне придется это сделать, потому что после концерта на
пожарной станции карьера в музыкальном бизнесе мне не светила ни хрена.
Через пару дней я окончательно решил распрощаться с пением.
Помню, как мы Гизером сидели в
пабе, и я сказал ему:
– Чувак, с меня довольно, от этой затеи не будет проку.
Гизер лишь нахмурился, а потом уныло сообщил:
– На работе мне предложили повышение. Буду третьим
бухгалтером в своей конторе.
– Ну тогда все, завязываем?
– Видимо, да.
Мы допили свое пиво, пожали друг другу руки и разошлись в
разные стороны.
– Пока, Гизер.
– Бывай, Оззи Зиг.
Тук-тук.
Я просунул голову сквозь занавески в гостиной и увидел у нас
на пороге подозрительного длинноволосого типа с усами. Это что, бл…дь, дежа
вю? Но нет, несмотря на усы и патлы, этот парень
совсем не походил на Гизера. Он выглядел,
как…бродяга. А рядом с ним стоял еще один, тоже с длинными волосами и огромным
«шевроном» на верхней губе.
Он был повыше первого и немного смахивал на… Нет, не может быть. Это не он. За их спинами виднелся
припаркованный на обочине старый голубой микроавтобус с огромной ржавой дырой
над колесной аркой и потёртой надписью «Mythology» на боку.
– ДЖОООН! Открой дверь!
– Иду!!
К тому моменту прошло уже несколько месяцев после моего
ухода из Rare Breed.
Мне исполнилось двадцать, и я успел потерять всякую надежду когда-нибудь стать
певцом или уехать из Астона. С усилителем или без, но этому не бывать. Я убедил
себя, что не стоит даже и пытаться, потому что меня снова постигнет неудача,
как со школой, работой и любым другим делом, за которое я когда-либо брался. «Вокалист из тебя никудышный, – сказал я себе, – На что ты
надеешься, если даже не умеешь играть ни на одном инструменте?» Весь дом № 14
на улице Лодж-роуд утоп в
моей жалости к себе. Я даже попросил маму узнать, можно ли мне вернуться на
прежнюю работу на фабрику Лукаса, и она пыталась прозондировать почву. Ещё я
попросил владельца Ringway Music снять объявление «ОЗЗИ ЗИГ ИЩЕТ
ГИГ». Гизер был прав: действительно дурацкое прозвище.
Короче говоря, у двух незнакомых длинноволосых парней не
было абсолютно никакого повода стоять в тот четверг у наших дверей в девять
часов вечера. Может быть, это друзья Гизера? Может
быть, они имеют какое-то отношение к Rare Breed? Ничего не понятно.
Тук-тук.
Тук-тук.
Тук-тук-тук-тук.
Я повернул замок и открыл дверь. Возникла неловкая пауза.
Потом тот, что был пониже ростом и погрязней, спросил: «Это ты… Оззи Зиг?»
Я и рта не успел раскрыть, как второй парень наклонился ко
мне поближе и прищурился. Теперь я точно его узнал. К сожалению, он меня тоже.
Я оцепенел, а он застонал: «Ну ё…твоюмать! Это ты!»
Я не верил своим глазам: это был Тони Айомми
собственной персоной, красавчик из школы на Берчфилд-роуд, который учился на год старше меня и так громко играл
на своей новой гитаре на школьной рождественской вечеринке, что довел всех
учителей до трясучки. Мы не виделись лет пять, но слухи о нем до меня доходили.
После окончания школы он стал чем-то вроде легенды среди астонской
молодежи. Его знали все, и для тех, кто искал себе группу, Тони был пределом
мечтаний. Но, по всей видимости и к моему сожалению, обо мне он то же самое
сказать не мог.
– Вот что, Билл, – Тони повернулся к своему напарнику. – Это
пустая трата времени. Пошли отсюда!
– Погоди, – ответил Билл. – Кто это?
– Скажу тебе только одно: никакой это не «Оззи Зиг» и никакой
это не певец. Это придурок Оззи Осборн. Давай, валим отсюда.
– Постойте-ка, – перебил я. – Откуда у вас мой адрес и
откуда вы узнали про «Оззи Зига»?
– «Оззи Зиг ищет гиг», – пожал плечами Билл.
– Я давным-давно попросил их снять это гребаное объявление.
– Тогда тебе стоит сходить к ним и попросить снова, потому
что еще сегодня утром оно там висело.
– В Ringway Music?
– В витрине.
Я постарался скрыть свой довольный вид.
– Тони, – сказал Билл. – Может, дадим чуваку шанс? Он,
вроде, ничего.
– Шанс? – Тони не выдержал. – Да он в школе был главным
клоуном! Я не буду играть с этим кретином.
Я не знал, что сказать, поэтому просто молча стоял, опустив
голову.
– На безрыбье и рак рыба, – прошипел Билл. – Именно поэтому
мы здесь, забыл?
Но Тони фыркнул и, развернувшись, пошел в сторону
микроавтобуса.
Билл покачал головой и, взглянув на меня, развел руки:
– Извиняй, чувак. Больше ничем помочь не могу.
Разговор был окончен. И тут внезапно мое внимание привлекла
правая рука Тони: что-то с ней было не так.
– Черт возьми, Тони! А что у тебя с пальцами?
Оказалось, что не я один хлебнул
горя, устроившись на работу в пятнадцать лет после того, как школа от нас
отделалась. Пока я травил себя на очистке и глох, тестируя автомобильные гудки,
Тони работал учеником на сталелитейном заводе. Позднее он говорил, что почти
все его обучение сводилось к тому, чтобы освоить электросварку.
Эти электросварки – смертельно опасные штуки. Хуже всего то,
что ты подвергаешься ультрафиолетовому излучению, которое способно в мгновение
ока буквально расплавить кожу или прожечь дырки в глазных яблоках. Вдобавок к
этому, можно убиться током или отравиться ядовитыми парами антикоррозийного
дерьма, которым покрывают стальные листы. Короче, днем Тони занимался сваркой,
а по ночам мотался по клубам, играя в группе под названием Rocking Chevrolets и надеясь на
большой прорыв. Он всегда был талантливым, а тут, наяривая каждый вечер песни Чака Берри, Бо Дидли и Эдди Кокрейна, стал
просто охрененно популярным. В конце концов его
заметил какой-то музыкальный агент и предложил начать профессиональную карьеру
в Германии. Тони подумал: «Вот он, счастливый случай!» и решил уйти с завода.
А потом вся затея провалилась.
В последний рабочий день Тони парень, который стоял на
прессе и резал метал перед сваркой, не вышел на работу. Тони пришлось его
заменить. Я до сих пор не знаю, по какой именно причине случилось то, что
случилось. То ли Тони не очень хорошо умел управляться с механизмом, то ли
механизм сломался, то ли что-то еще, но в результате тяжеленный металлический
пресс отрезал ему кончики среднего и безымянного пальцев на правой руке. Тех
самых, которыми он работал на грифе, потому что Тони – левша. Меня до сих пор
бросает в дрожь при одной мысли об этом. Даже представить себе не могу эту
кошмарную сцену: кровь хлещет, Тони вопит и ползает по полу в поисках
отрезанных кусочков, а потом в «скорой» ему говорят, что он никогда не сможет
играть. Сколько он обегал специалистов в следующие несколько месяцев, и не
сосчитать, и все твердили одно и тоже: «Парень, рок-н-ролл для тебя закончился.
Сделай ему, бл…дь, ручкой и
займись чем-то другим». Наверное, он думал, что жизнь его кончена. Это всё
равно, что прострелить мне горло.
После того несчастного случая Тони надолго погрузился в
ужасную депрессию. Я даже не знаю, как он заставлял себя вставать по утрам с
постели. А потом его бывший бригадир принес Тони пластинку Джанго
Рейнхардта, джазового гитариста из бельгийских цыган,
который все свои соло играл лишь двумя пальцами левой руки, потому что
остальные три сильно обгорели при пожаре.
И Тони подумал: «Если старина Джанго
смог, то и я смогу».
Сначала он попытался играть правой рукой, но ничего не
получилось. Тогда он снова переключился на левую, зажимая струны лишь двумя
пальцами, но это ему тоже не понравилось. Но в конце концов Тони нашел выход.
Для своих покалеченных пальцев он смастерил пару наперстков из расплавленной
бутылки из-под моющего средства, отшлифовал их почти до нужного размера и
приклеил на них маленькие кусочки кожи, чтобы удобнее было зажимать струны.
Струны он тоже слегка ослабил, чтобы уменьшить давление.
А потом Тони стал заново учиться играть на гитаре, «с нуля»,
несмотря на то, что два пальца совершенно потеряли чувствительность. Я до сих
пор не понимаю, как он это делает. Где бы он ни был, у него всегда при себе
сумка, полная самодельных наперстков и кожаных накладок, и паяльник под рукой
для подгонки. Каждый раз, слушая, как Тони играет, я поражаюсь, сколько всего
ему пришлось преодолеть. Такое упорство вызывает во мне огромное уважение и благоговение.
А еще я думаю, что тот случай странным образом помог Тони, потому что,
переучиваясь играть, он нашел свой собственный уникальный стиль исполнения,
который никто никогда не мог скопировать. А пытались, твою мать, о-о-очень
многие! Можете мне поверить.
Вернувшись к музыке, Тони присоединился к команде The Rest, но сердце у него к ней
не лежало. Он считал, что весь кипеш вокруг «брамбита» гроша ломаного не стоит, и хотел уйти. Поэтому,
как только пришло приглашение из Карлайла
на прослушивание в группу Mythology,
в Астоне только его и видели. Он даже переманил с собой вокалиста из The Rest. Как только чуваки из Mythology услышали этих двоих
в действии, то мгновенно подписали контракт. Потом, через пару месяцев, из Mythology ушел барабанщик, и
Тони позвал на его место своего старого астонского
приятеля Билла Уорда, который с радостью согласился.
Я не бывал на концертах Mythology, но слышал, что они всегда «взрывали пол». Парни играли
неприглаженный, мрачный, тяжелый блюз и песни таких
групп, как Buffalo Springfield,
Jimi Hendrix Experience и
John Mayall
& the Bluesbreakers. У последних в тот момент появился новый
гитарист, Эрик Клэптон,
только что ушедший из The Yardbirds и, таким образом, давший возможность Джимми
Пейджу встать на путь успеха. На дворе стоял век классического рок-н-ролла, и Mythology «гремели». Группа
быстро набрала себе в Камберленде солидную фан-базу,
везде собирала аншлаги и выступала на «разогреве» у Гэри Уокера из The Walker Brothers.
А потом у них начались проблемы с законом. В те времена это происходило со
всеми, кто носил длинные волосы, усы и узкие кожаные брюки. Насколько я слышал,
в первый раз их привлекли за этикетку от Newcastle Brown Ale, которую они налепили на
лобовое стекло своего автобуса вместо квитанции за оплату дорожного налога.
Второй случай был гораздо серьезнее и поставил крест на карьере группы. Их
дилер, кажется, студент из Лидса, загремел за решетку. Полиция составила список
всех его «клиентов», получила ордер на обыск и прочесала съёмную квартиру Mythology в
Карлайле. И разразилась катастрофа.
Всех четверых членов группы обвинили в хранении марихуаны.
Сейчас этим уже никого не удивишь, но в те времена такой проступок считался просто
чудовищным преступлением. Дело тут не в наказании – они все признали свою вину
и выплатили штраф по пятьдесят фунтов с носа – а в позорном клейме на
репутации. С группой, попавшейся на наркотиках, никто не хотел работать, считая
её неблагонадёжной. Если у тебя есть лицензия, которую можно отозвать, тебе не
нужны проблемы с законом. К лету 1968 года у Mythology настолько сократилось количество концертов, что они
оказались без гроша в кармане. Им едва хватало денег на еду. У Тони и Билла
оставалось две альтернативы: перестать посвящать музыке все свое время и найти
работу в Карлайле, как планировали поступить
остальные участники, или «свалить» обратно в Астон, жить с родителями и
попытаться остаться в музыке. Парни выбрали Астон, что, в конечном итоге, и привело
их к моему порогу.
Я не имею ни малейшего понятия,
что из сказанного мной тем вечером заставило Тони передумать и дать мне шанс.
Возможно, усилитель помог. Или Тони осознал, что со времени нашего выпуска
прошло уже пять лет и мы оба здорово повзрослели. Ну, я, может, не очень
повзрослел, но, по крайней мере, твердо решил больше не возвращаться ни в
тюрьму, ни на завод. Мне кажется, у Тони, после инцидента с наркотиками и
несчастного случая, были такие же планы, и хотя его
предки не бедствовали – у них был угловой магазинчик на Парк-лейн – он, как и я, закончил школу на Берчфилд-роуд безо всяких надежд на будущее.
Без музыки нам обоим была крышка.
Билл тоже помог успокоить Тони. Он очень славный малый, наш
Билл. Феноменальный барабанщик – как я вскоре выяснил – и при этом
обстоятельный реалист. Об этом говорила его одежда: он был абсолютный антиГизер. Не зная Билла, можно было подумать, что он живет
в картонной коробке на обочине М6.
Уж сколько времени прошло, а он ни капельки не изменился. Помню, много лет
спустя после знакомства мы с ним в первый раз летели на Конкорде. Он опаздывал,
а я сидел в кресле и думал: «Где этот придурок?» Наконец Билл неспешно вошел в
салон. На нем было какое-то старпёрское пальто, а в
руках – два пакета из супермаркета Tesco, доверху набитые банками с сидром. Я окинул его взглядом
сверху донизу и спросил: «Билл, ты вообще в курсе, что в Конкорде подают
напитки? Зачем ты приволок свой сидр?» «Я просто не хотел никому доставлять
неудобства».
Вот в этом весь Билл Уорд.
После того, как Тони сменил гнев на милость, мы остаток
вечера просидели в микроавтобусе, дымя сигаретами и рассказывая друг другу про
тюрьму, Карлайл, арест за наркоту, покоцанные пальцы, мистера Джонса из школы, про технику
забоя коров и про последние услышанные пластинки. Потом мы стали планировать
свои дальнейшие шаги.
– Прежде всего нужно придумать название и
найти басиста, – сказал Тони.
– У меня нет знакомых басистов, –
ответил я, – но я знаю чела по имени Гизер, который играет на ритм-гитаре.
Тони и Билл посмотрели на меня, переглянулись и хором
спросили:
– Гизер Батлер?!
– Да.
– Да он чокнутый, – сказал Билл. –
В последний раз, когда я его видел в Midnight City, у него капитально ехала крыша.
– Просто в душе Гизер уже считает себя рок-звездой, а это
совсем неплохо. И он не ест мяса, на чём можно сэкономить во время турне. И ещё он квалифицированный бухгалтер.
– Оззи прав, – кивнул Тони. – Гизер – нормальный чувак.
– Я схожу к нему завтра и спрошу, не окажет ли он нам честь.
Конечно, ему потребуется какое-то время, чтобы перейти на бас, но, с другой
стороны, не так уж это трудно. Там всего, бл…дь, четыре струны.
– А как насчет названия? – спросил Тони.
Мы посмотрели друг на друга.
– Нам всем нужно пару дней подумать,
– сказал я. – Не знаю, как у вас, а у меня есть специальное место, откуда я
черпаю идеи для таких важных решений, как это. Оно меня ещё ни разу не
подводило.
Сорок восемь часов спустя я
выпалил: «Есть!»
– Что у тебя есть? – спросил Гизер. – Позеленевший болт?
Это, наверное, из-за той сомнительной цыпы, которую
ты вчера трахнул.
Тони и Билл прыснули и уткнулись в свои тарелки с яичницей и
картошкой фри. Мы сидели в одной из астонских
забегаловок и пока отлично ладили друг с другом.
– Очень смешно, Гизер, – я подцепил яичницу вилкой и ткнул
ею в Гизера. – Я говорю о названии группы.
Хихиканье прекратилось
– Продолжай, – сказал Тони.
– Так вот. Сижу я вчера на толчке, и…
– И это ты называешь своим специальным местом?! – Билл поперхнулся, и
у него изо рта полетели кусочки болтуньи с коричневым соусом.
– А ты, бл…дь,
о чём подумал? О висячих вавилонских садах? Продолжаю. Сижу я на своем Аяксе
и изо всех сил тужусь, стараясь его покормить, а кормушку заклинило…
Гизер застонал.
–…Я смотрю перед собой и вижу на полке мамину банку с
тальком. Она обожает эту хрень. После её похода в душ сортир выглядит, как
пещера еб…го Санты Клауса.
Короче, это дешевый тальк в жестянке в черно-белый горошек…
– Называется Polka Talk,
– вспомнил Тони.
– Точно. Polka Talk!
– подтвердил я и оглядел всех, ухмыляясь. – Гениально, да?
– Не понял, – сказал Билл со всё
ещё набитым ртом. – Какое отношение дряблые вонючие подмышки твоей мамаши имеют
к нашей группе?
– The Polka
Talk Blues Band. Вот как мы себя назовем!
За столом воцарилась такая тишина, что мы почти слышали, как
над четырьмя кружками чая поднимается пар.
– У кого-нибудь есть идеи получше? – спросил Тони.
Молчанье.
– Значит, решено. Теперь мы – The Polka Talk Blues Band, в честь дряблых вонючих
подмышек мамаши Оззи.
– Эй! Хватит уже! Чтобы я больше ни слова не слышал про
дряблые вонючие подмышки моей мамы!
Билл загоготал, и в нас снова полетели куски яиц в соусе.
– Вы оба просто животные, – сказал
Гизер.
Помимо названия, на повестке дня стояли и другие вопросы.
Например, надо было обсудить, хотим ли мы пригласить в группу еще кого-нибудь.
В конце концов, было решено, что та музыка, которую мы собираемся играть –
грубый, тяжелый блюз в стиле Глубокого Юга – лучше звучит при наличии бо́льшего количества инструментов, поэтому в идеале,
для густоты звука, нам не помешают саксофонист и слайд-гитарист.
У Тони был знакомый саксофонист по имени Алан Кларк, а один
из моих школьных друзей, Джимми Филлипс, умел играть
на слайд-гитаре.
По правде говоря, мы хотели сформировать точно такой же
состав, как у Fleetwood Mac,
чей второй альбом только что поступил в продажу и сразил нас всех наповал. Тони
особенно нравился их гитарист, Питер Грин. Как ранее Эрик Клэптон,
Грин сперва некоторое время играл в составе у John Mayall
& Bluesbreakers,
а потом сам по праву получил статус квалифицированного рок-бога. Видимо, у
гитаристов это был стандартный путь к успеху: сначала поиграть в популярной
группе, а потом уйти и взяться за собственные проекты.
К счастью для нас, Тони из-за травмы сошел с дистанции как
раз перед тем, как его собирался отхватить кто-то известный.
Было ваше, стало наше.
На выходных мы все собрались на свою первую репетицию в доме
культуры в Сикс Вейз, одной
из самых старых и засраных частей Астона. Всё бы было
ничего, если бы не проходящий поблизости тоннель А34, гул от которого перекрывал
наши усилители, плюс только что выстроенная огромная железобетонная круговая
развязка над ним, загруженная машинами и грузовиками. Весь Астон так залили
бетоном, что нам впору было надевать шапки-ушанки и называть друг друга
«товарищ». В самом деле, какого хрена! Всё вокруг и без того было серым, и
незачем было добавлять ещё.
Чтобы слегка оживить атмосферу, однажды ночью я взял пару
флаконов аэрозоля – этому предшествовало несколько банок пива – и слегка
«украсил» окрестности. Одна из надписей, которые я намалевал на ограде
развязки, гласила «Iron Void».
Х…й знает, что я имел ввиду!
Репетиции проходили хорошо, учитывая тот факт, что до этого
я никогда не пел в приличной группе. Как правило, парни сначала джемовали, а когда Тони считал, что мне пора вступать, он
кивал мне головой. Что касается текстов, то я просто нёс околесицу: что
приходило в голову, то и пел.
Гизеру тоже было непросто. Денег на бас-гитару у него не
было, поэтому он изгалялся, как мог, на своём Телекастере:
на обычную гитару нельзя натягивать струны от баса, иначе сломается гриф. Мне
кажется, Тони поначалу сомневался в Гизере, но потом
выяснилось, что Гизер – охрененный басист, просто
прирождённый. И он больше походил на рок-звезду, чем мы все вместе взятые.
Благодаря старым связям Тони в Mythology, наше первое выступление
прошло в Карлайле. Это означало, что нам пришлось
проехать двести миль по M6
в старой ржавой развалюхе Тони. Из-за ремонта трассы мы постоянно
останавливались, а на каждом повороте всем требовалось наклоняться в противоположную
сторону, чтобы колесные арки не скребли по покрышкам, потому что подвеска у
машины «накрылась» одновременно с динозаврами. Как мы быстро поняли, при
повороте наклоняться в противоположную сторону было почти невозможно, так что в
кабине стоял кошмарный запах жжёной резины, искры летели во все стороны, а
колесо с безумным скрежетом постепенно протравило огромную дыру в кузове. «Как
хорошо, что ты умеешь пользоваться сваркой!» – сказал я Тони. Неработающие
дворники тоже добавили проблем. То есть, чуть-чуть они поработали, но на улице
шел такой ливень, что на подъезде к Стаффорду механизм «сдох». Тони пришлось
съехать на обочину, а мы с Биллом выскочили под проливной дождь и привязали к
дождевику веревку, протянув оба её конца в боковые окна. Таким образом, мы
могли вытирать лобовое стекло вручную: я дергал за один конец веревки, а Билл –
за другой. И так до самого чертового Карлайла!
Но этот восьмичасовой путь был проделан не зря.
Когда мы наконец добрались до Карлайла,
я всё не мог налюбоваться на флаер для нашего первого
официального выступления. На нём было написано:
C.E.S. PROMOTIONS с
гордостью представляет…
Танцы – 68 для
подростков и молодежи
Парадный зал Окружного совета, Карлайл
Суббота, 24 августа с
19.30 до 23.30 –
Новая, подающая
надежды группа из Бирмингема, POLKA TALK BLUES BAND
(с бывшим участником MYTHOLOGY)
и
CREEQUE
Танцы до упаду (вход
5 фунтов)
Вот оно, сказал я себе.
Свершилось!
Сам концерт прошел замечательно,
не считая того, что я чуть не наложил в штаны от страха. Проблемы начались
потом. Мы собирали инструменты – в те времена роуди
для нас были непозволительной роскошью – когда ко мне подошёл громадный чувак
со стаканом в руках. У него были ярко-рыжие волосы и
какая-то гнойная сыпь на лице. Рядом с ним стояла его страхолюдная подружка.
– Эй, ты! – начал он. –
Тебе что, понравилась моя девушка?
– Что? – переспросил я.
– Ты слышал. Тебе что, понравилась моя девушка? Ты на неё
пялился. Хочешь ей вставить?
– Ты меня, наверное, с
кем-то перепутал. Я ни на кого не пялился.
– Нет, пялился. Я видел.
Собственными, бл…дь,
глазами. Препихнуться хочешь, да?
К этому моменту чувак
подошёл так близко, что я чувствовал запах пота, исходивший от его футболки. Он
был невероятно огромен, с головой, похожей на наковальню. Даже мой бывший
школьный приятель, гроза
всех хулиганов школы на Берчфилд-роуд
был меньше. Я оказался в безвыходной ситуации и точно знал, что последует за
этим. Варианта было два: либо я скажу: «Честное слово, чувак, мне не нравится
твоя девушка», и тогда он ответит: «Ты, что же это, бирмингемский
пиз…юк, считаешь её
уродиной?» и оторвет мне голову. Или я скажу: «Забавно, что ты подошёл, потому
что я как раз подумывал о том, чтобы кинуть ей пару палок», и тогда он ответит:
«Так я и думал, бирмингемский пиз…юк» и оторвет мне голову.
В любом случае, мне
крышка.
Внезапно мне в голову
пришла мысль: если я подключу к разговору кого-нибудь ещё, это, возможно,
поможет разрядить обстановку.
– Эй, Билл, – крикнул я
через сцену. – Можешь подойти на секунду?
Билл, руки в брюки,
подошел к нам.
– Что, Оззи?
– Хочешь трахнуть его
подружку? – спросил я, указывая на тролля в юбке.
– Чего-о-о?
– Его цыпу.
Тебе не кажется, что она слегка смахивает на шалаву? Или попробуешь?
– Оззи, ты что, еба…
В этот момент рыжий чувак
окончательно осатанел, взревел, отбросил стакан – пиво и осколки стекла
разлетелись в разные стороны – и ломанулся ко мне. Я увернулся, но подумал:
«Ой-ой! Дело пахнет керосином». Потом он попытался достать Билла, который стоял
с таким видом, словно был привязан к рельсам, а на него нёсся экспресс «Лондон
– Эдинбург». Я уже не сомневался, что кто-то из нас (или мы оба) проведём
следующий месяц в больнице. Но я не принял в расчёт Тони. Он видел, что
произошло, кинулся к рыжему громиле, оттолкнул и велел отвалить. Надо сказать,
что Тони, хоть и уступал рыжему в размерах, сильно уступал, но зато драчун был
первостатейный. Рыжий, естественного, об этом не знал, и попытался свернуть
Тони шею. Они чуть-чуть поборолись, рыжий нанес несколько ударов, но потом Тони
изо всех сил дал ему по морде и продолжал лупить – бам-бам-бам-бам-бам!
– до тех пор, пока чувак не пошёл ко дну, как Титаник.
БББББРРРРРЯЯЯЯЯКККК!
Я смотрел, открыв рот,
как Тони потряс кисть, нывшую после ударов, вытер кровь с лица и спокойно
продолжил укладывать инструменты. Никто не сказал ни слова.
Позже, когда мы ехали к
следующему месту выступления в Уоркингтоне, я
поблагодарил Тони за то, что он спас наши задницы. Он лишь отмахнулся и велел
мне больше об этом не вспоминать.
Зато Билл не разговаривал
со мной целую неделю, и я его за это не виню.
После возвращения в Астон
Тони заявил, что он недоволен Аланом и Джимми. Джимми на репетициях слишком
часто страдал фигнёй, а в саксофонисте не было смысла, если только мы не
собирались заводить полную секцию духовых. На последнее мы не рассчитывали,
потому что, во-первых, для такой команды нужен целый двухэтажный автобус, а
во-вторых, если делить заработок с полудюжиной тромбонистов и трубачей,
останешься без денег.
На том и порешили: Джимми
и Алан выбыли из игры, и в группе Polka Talk Blues Band осталось четверо участников. Но Тони
всё не успокаивался.
– Название мне тоже не
нравится, – заявил он во время перекура. – Полный отстой.
– А что в нём не так? –
запротестовал я.
– Каждый раз, когда я его
слышу, у меня перед глазами встаёшь ты, сидящий на толчке со спущенными, твою
мать, штанами.
– Ну тогда сами
придумывайте! – фыркнул я.
– Вообще-то, – сообщил
Билл, – я тут поразмышлял маленько и кое-что придумал.
–
Давай, жги, – сказал Тони.
– Только это надо
представлять на большом постере. Вроде рекламного щита или в таком же духе.
– Я готов.
Билл сделал глубокий вдох
и выдал:
–Earth.
Тони с Гизером переглянулись и пожали плечами. Я не обратил на них
внимания и прикинулся обеспокоенным.
– Билл, у тебя всё
нормально?
– Да. А что такое?
– Уверен?
– Конечно, бл...дь, уверен!
– Просто… Мне показалось,
что ты только что блеванул.
– Чего-о-о?
– БУЭЭЭЭЁЁЁЁЁ!
– Иди на х…й, Оззи!
– БУЭЭЭЭЁЁЁЁЁ!
– Да напрягите чуть-чуть
мозги! Простое, весомое название без финтифлюшек. Всего пять букв «E-A-R-T-H»
– Не, чувак, серьёзно,
тебе надо к доктору: ты снова блюёшь. БУЭЁ…!
– Оззи, умолкни! –
рявкнул Тони. – Это лучше, чем еб…чий Polka Talk.
– Согласен, – подтвердил
Гизер.
Конец дискуссии.
Официально, у нас не было
лидера. Неофициально, мы все знали, что это Тони. Среди нас он был самым
старшим, самым высоким, самым красивым, самым опытным (в том числе, и в драке)
и, совершенно очевидно, самым талантливым. Он уже и выглядеть начинал, как
надо: приобрел себе черную замшевую ковбойскую куртку с лапшой по рукавам, от
которой «пёрлись» все девчонки. Мы не сомневались, что место Тони рядом с
такими, как Клэптон и Хендрикс,
и, вне зависимости от уровня популярности, он не уступит никому из них. Тони
был нашим пропуском к успеху.
Может быть, поэтому я
всегда испытывал неловкость в его присутствии, даже после того, как мы
подружились. Или это из-за того, что Тони – очень сдержанный и закрытый
человек. Никто не может догадаться, о чём думает Тони Айомми.
Он полная противоположность мне. Другими словами, о том, что происходит в
желеобразной массе под моей медной черепушкой, знают все вокруг.
Гизер не вызывал во мне
чувства неполноценности, хоть и закончил приличную школу и много всего знал.
Что касается Билла, то он был козлом отпущения. Мы всегда его разыгрывали.
Бывало, он напьётся и вырубится, а мы оттащим его в какой-нибудь парк, накроем
газетой и оставим одного, довольные донельзя. Он был таким милым, что просто
сам напрашивался. А я? Я оставался клоуном. Психом. Болтуном, поддающимся на
любую провокацию. Остальные всегда поручали мне то, чего им самим делать не
хотелось: например, спросить у кого-нибудь дорогу, когда мы колесили по клубам,
или «подписать» нас на новую площадку. Однажды мы заблудились в Борнмуте
и увидели человека, который шел по улице со свёрнутым ковром под мышкой. Все
закричали: «Давай, Оззи, спроси его, спроси!» Я опустил стекло: «Эй! Мистер! Не
подскажете, как проехать на М1?» Он повернулся ко мне и сказал: «Не подскажу.
Иди в жопу, урод!» В другой раз, в Лондоне, я спросил: «Простите, гражданин
начальник, как проехать в клуб Marquee?»,
а чувак взбеленился: «Гражданин начальник? Гражданин
начальник? Тебе что тут, тюрьма?»
Умора, твою мать, да и
только. Мы веселились до упаду. В этом было всё дело: у нас у всех
присутствовало чувство юмора. Именно благодаря ему мы так хорошо сработались,
по крайней мере, на первых порах. Если у группы его нет, то всё получится, как
у Эмерсона, Лейка и Палмера,
которые писали альбомы на восемь дисков, чтобы у каждого была возможность
отыграть свои долбанные трехчасовые соло.
Кто будет слушать эту
муть?
Только благодаря родителям Тони мы
дотянули до конца 1968 года и не передохли с голоду. Мы сидели на такой мели,
что по ночам воровали сырые овощи с чужих участков, чтобы прокормиться. Однажды
мы с Биллом нашли десятипенсовик и радовались так, словно выиграли в лотерею.
Потом мы долго не могли выбрать, на что его потратить: на четыре порции
картошки или на десять сигарет и коробок спичек.
В конце концов, победили
сигареты.
Предки Тони были нашим
единственным спасением. Они подкидывали нам готовые сэндвичи, консервированную
фасоль, время от времени – пачку сигарет или даже денег на бензин. При этом
сами они не были богачами и владели не универмагом Harrods в Найтсбридже,
а всего лишь лавочкой в Астоне. Я обожал маму Тони, Сильви:
она была очень славной. Отец тоже был, что надо. Он покупал негодные
драндулеты, а потом доводил их до ума. Именно поэтому мы всегда имели
возможность колесить по округе.
А это было очень важно,
потому что мы не отказывались ни от каких приглашений. Ни от каких, даже если
играть надо было два часа, а оплата составляла всего несколько фунтов, которые
мы делили на четверых и из которых оплачивали все расходы. Мы брались за всё,
что подворачивалось. К тому времени даже Гизер ушёл с постоянной работы, так
что Earth оставалась нашей единственной возможностью никогда больше не
возвращаться на завод. Мы не имели права ошибиться, потому что других вариантов
у нас не было.
Мы были невероятно
упертыми. Самой безумной идеей (кажется, она принадлежала Тони) было караулить,
когда в каком-нибудь городе объявят концерт одной из известных групп, потом
грузить в машину инструменты, ехать к месту выступления и питать слабую
надежду, что группа не появится. Шанс был настолько мал, что об этом не стоило
и думать, но если бы такое произошло, мы бы смогли
показать себя перед несколькими тысячами зрителей… даже если бы они при этом
злились и кидались бутылками, увидев нас вместо группы, за которую выложили
двухдневный заработок.
И знаете? Это сработало.
Один раз.
Такой группой оказалась Jethro Tull.
Я уже не помню, где конкретно они должны были играть – может быть, в
Бирмингеме, а может быть, в Стаффорде – но они не появились. А мы появились и
сидели в своём голубом микроавтобусе, готовые ринутся в бой.
Тони отправился к
администратору зала на переговоры.
– Ну что, группа так и не
приехала? – спросил он через десять минут после заявленного начала выступления.
– Золотце, даже, бл…дь, не начинай! – огрызнулся
администратор.
Ясное дело, вечер у него
не задался.
– Их нет. Я не знаю,
почему, я не знаю, каким образом, но их нет, и да, мы уже звонили в гостиницу.
Пять раз. Приходи завтра и получишь назад свои деньги.
– Мне
не нужны деньги, – сказал Тони. – Я просто хотел сообщить, что мы с моей
группой проезжали мимо – случайно, понимаете? – и раз уж ваши артисты не
приехали, то мы готовы их заменить.
– Заменить?
– Да?
– Jethro Tull?
– Да.
– Сынок, как называется
ваша группа?
– Earth.
– Не понял?
– Earth.
– Ещё раз?
– Как планета.
– Ясно. Хм-м. Вообще-то,
мне кажется, я про вас слышал. Психованный вокалист. Играете блюзовые кавера. Так?
– Так. И ещё несколько
своих песен.
– Инструменты у вас есть?
– В машине у подъезда.
– Вы что, бойскауты?
– В каком смысле?
– Уж больно хорошо
подготовлены.
– А-а! Ну… да.
– Хорошо. Выход через
пятнадцать минут, оплата десять фунтов. И берегитесь бутылок, фанаты
недовольны.
Договорившись, Тони
выскочил на улицу с большой ухмылкой на лице и показал нам два больших пальца.
«Выходим через пятнадцать минут, – прокричал он. – Пятнадцать минут!»
Адреналин так и
подскочил. Его было столько, что я почти забыл про свою боязнь сцены.
Выступление прошло на ура. Первые несколько минут толпа пороптала, я увернулся
от пары брошенных «гранат», но в конце концов мы произвели на них впечатление.
Самый прикол состоял в
следующем: когда мы отыграли уже половину сета, приехал Иэн
Андерсон, вокалист Jethro Tull. Он известен тем, что играет на флейте, вытаращив
глаза и стоя на одной ноге, словно придворный шут. У группы сломался автобус
(или что-то вроде того) на трассе М6, и у них не было никакой возможности
позвонить и предупредить администрацию. Андерсону пришлось «голосовать», чтобы
добраться до места выступления и извиниться за всех. И вот стою я на сцене, воплю
в микрофон и вдруг у задней стены вижу Андерсона, который кивает головой в такт
музыке и выглядит так, словно всё это ему нравится. Это было невероятно.
Мы ушли со сцены в полном
ажиотаже. Счастью администратора не было предела. Даже Андерсон, кажется, был
нам благодарен. И после того выступления все организаторы концертов знали название
нашей группы. Даже те, которые не могли его произнести.
В течение следующих
нескольких недель началось наше восхождение. Публика прибавлялась, наша манера
игры стала жёстче, и вокруг начали рыскать местные менеджеры. Один из них нами
особенно заинтересовался. Звали его Джим Симпсон, и когда-то он был трубачом в
довольно известной бирмингемской команде Locomotive, но потом завершил
карьеру музыканта и занялся музыкальным менеджментом, основав собственную
компанию Big Bear.
Этим прозвищем наградил его Джон Пил,
потому что коренастый, волосатый и краснолицый Джим расхаживал по Бирмингему,
как огромный ручной гризли. Он также открыл клуб над баром Crown на Стейшен-стрит и назвал его Henry’s Blues House. Это место стало одним
из наших любимых. В числе первых там выступили Роберт Плант и Джон Бонэм,
как раз перед отъездом в Скандинавию. Я был на том концерте, и у меня мурашки
по коже бежали.
Потом, в конце 1968 года,
Джим пригласил нас сыграть в этом клубе вместе с Ten Years After, в то время очень
популярной блюзовой командой. Позднее их гитарист и вокалист Алвин Ли стал нам близким другом. Это был великий день.
Такой же поворотный момент в судьбе Earth, как и выступление вместо Jethro Tull.
Несколько дней спустя Джим за кружкой пива сообщил нам с Биллом, что подумывает
о том, чтобы стать нашим менеджером. В тот момент Большой медведь уже работал с
Locomotive и двумя
местными группами, Bakerloo Blues Line и
Tea and Symphony. Для нас это
сообщение было чрезвычайно важным. Привлечение Джима на нашу сторону означало,
что работы у нас значительно прибавится, равно как и вполне реальных шансов
жить за счет музыки, а не полагаться на подачки родителей Тони. Мы могли
отправиться в Лондон и выступить в Marquee или отправиться в турне по Европе.
Весь мир лежал у наших
ног.
На следующий день мы с
Биллом с нетерпением поджидали Тони, чтобы рассказать ему новости. Мы
забронировали студию для репетиции в Сикс Вейз, и как только Тони вошел, я выпалил: «Ты ни за что не
поверишь, что…»
Но когда я рассказал о
возможном договоре с Джимом, Тони лишь ответил: «А-а!» и опустил голову.
Выглядел он расстроенным и рассеянным.
– Что случилось, Тони? –
спросил я.
– У меня есть для вас
новости, – ответил он спокойно.
У меня замерло сердце. Я
побелел. Я думал, у него умер кто-то из родителей. Для того, чтобы Тони так
отреагировал на сообщение о нашем потенциальном менеджере, должно было
произойти что-то совершенно ужасное.
– Что произошло?
– Со мной связался Иэн Андерсон, – ответил Тони, не поднимая головы. – Из Jethro Tull
ушел гитарист, и Иэн предложил его заменить. Я
согласился. Простите, парни. Отказаться я уже не могу. Десятого декабря мы
играем на стадионе Уэмбли с Rolling Stones.
Мы потрясённо молчали.
Это был конец всему. Мы
почти достигли цели, а теперь оказались отброшенными назад на миллионы световых
лет.
– Тони, – наконец сказал
я, проглотив комок в горле, – Это ж охрененно. Ты
всегда об этом мечтал.
–
Поздравляю, Тони, – сказал Гизер и, подойдя, хлопнул Тони по плечу.
– Да, – сказал Билл. –
Если кто этого и заслуживает, то именно ты. Надеюсь, они понимают, как им
повезло.
– Спасибо, чуваки, – с
трудом ответил Тони. – Со мной или без меня, у вас все будет тип-топ. Сами увидите.
Могу заявить со всей
откровенностью: мы нисколько не кривили душой. За последние несколько месяцев
мы вместе многое пережили, и теперь и Билл, и Гизер, и я были искренне рады за
Тони.
Даже несмотря на тот
факт, что для нас это, бл…дь,
была худшая новость в жизни.
к оглавлению