к оглавлению

 

Глава 10. Помутнение рассудка.

Я проснулся, застонал и попытался сфокусировать взгляд.

«Вот зараза! Ещё одна чудесная ночка!»

Я лежал на голом бетонном полу в квадратной комнате с решётками на окнах, ведром в углу и дерьмом на стенах. На секунду мне показалось, что это общественный туалет, но решётки на окнах сомнений не оставляли.

Надо уже завязывать просыпаться в каталажках.

Я дотронулся до лица. Ай! Чёрт, больно.

По какой-то причине на мне была заношенная вонючая футболка – из тех, в которых я обычно спал – и пара чёрных лоснящихся выходных брюк. Ну, хотя бы не очередное платье Шэрон.

Интересно, сколько времени? Семь утра? Девять? Десять? Часов при мне не было. Бумажника тоже. Наверное, копы, обыскав меня, отдали всё на хранение, В кармане нашёлся лишь смятый счет из местного китайского ресторана, The Dynasty. Я представил себе его интерьер – красный, как в аду – и вспомнил, как сидел в одной из кожаных кабинок, препирался с Шэрон и орудовал этими…как их?... пестиком и ступкой, размельчая пилюли и смешивая их с каким-то порошком. Что это, бл…дь, было? Кокс? Снотворное? Амфетамины? Зная меня, видимо, всё вместе плюс ещё чего-нибудь.

Чувствовал я себя омерзительно. Всё тело ныло, особенно лицо, челюсти и нос.

Мне нужен был лёд.

Мне нужен был душ.

Мне нужен был врач.

– Алё? – закричал я, просовываясь сквозь решётку. – Есть кто-нибудь?

Нет ответа.

Я попытался сообразить, за что меня упекли. Какой ещё фортель выкинул мой вечно пьяный и упоротый брат-близнец, сука такая? Но память отказывала. Никакого просвета. Только стоп-кадр с рестораном и пестиком. Наверное, я снова мочился на улице, и меня застукали. Однако, почему тогда на мне старая «ночная» футболка? Меня что, дома повязали? Не знаю, чем я вчера занимался, но теперь меня мучил «отходняк». Прямо всем отходнякам отходняк. Я надеялся, что ещё не успел никому позвонить, потому что надо было сообщить Шэрон, что я в «обезьяннике», и попросить её меня вытащить. Хотя Шэрон вполне могла уехать в Америку. Она всегда так делала, когда не желала меня видеть, особенно после крупной ссоры. В таком случае, оставался Тони Дэннис.

Милый старина Тони. Он-то мне и поможет.

Это было 3 сентября 1989 года.

К тому моменту мы надолго вернулись в Англию, поселившись в «Доме на болотах» в Литл Чалфонте, графство Бакингемшир. Когда-то в нём жил Дирк Богард [1] . Это был настоящий дом 17 века, а не калифорнийская липовая фанерка. Но больше всего я любил нашего соседа, Джорджа, который жил в бывшей сторожке привратника. Джордж был химиком и делал собственные настойки. Каждое утро я появлялся у него на пороге и просил снабдить меня бутылочкой своего суперпойла. Это было настоящее ракетное топливо. Стоило навещавшим нас американцам сделать один глоток, как у них глаза на лоб лезли. «Что это за хреновина?!» – спрашивали они. Несколько стаканов фирменного Шато де Джордж, и вы в вечной коме. Самое смешное, что сам Джордж не пил. Он был трезвенником.

– А-а, мистер Осборн! Я видел, как вчера горела Ваша кухня. Должно быть, в этот раз получилось особенно забористо. Напомните, что там было – бузина или чайный лист?

Но в открытую пить продукт Джорджа я не мог: Шэрон следила за мной в три глаза. Так как про духовку она уже знала, я стал зарывать бутылки в саду. Одна беда: я при этом был настолько пьян, что на следующий вечер никак не мог вспомнить, где находится мой сраный тайник, и до двух часов ночи орудовал лопатой, перекапывая весь сад. Когда Шэрон утром спускалась к завтраку и выглядывала в окно, её взору представали разбегающиеся в разные стороны траншеи.

– Вот бл…ие кроты! – говорил я. – Никак не успокоятся!

В конце концов, я распорядился установить в саду дорогущие прожектора, чтобы облегчить поиски.

А потом Шэрон заподозрила неладное, и конец всему.

– Мне следовало с самого начала догадаться, что внезапный интерес к садоводству возник у тебя неспроста.

Наверное, хорошо, что она меня поймала, потому что мой организм уже не справлялся со всей той гадостью, что я в себя закидывал. Мне было сорок, и система начала отказывать. Я понял это, когда однажды пошёл в паб и очнулся только через пять дней. Со мной здоровались какие-то люди, а я спрашивал:

– Мы что, знакомы?

– Ты разве не помнишь? Я всё лето у тебя жил.

В центре Бетти Форд, куда я отправился после рождения Келли, меня предупредили о возможных провалах в памяти. Врач сказал, что в конце концов общая выносливость организма опустится до нуля, и тело с мозгом отключатся. Но я посчитал, что он просто меня запугивал, и ответил:

– Вы знаете, у меня и впрямь есть проблемы с алкоголем. Я никак не могу найти здесь проклятый бар!

Но всё случилось именно так, как док и предсказывал: у меня действительно начались провалы. Однако, они меня не остановили. Наоборот, я распереживался и стал пить ещё больше. После того, как Винс Нил попал в автокатастрофу, моим самым страшным кошмаром было проснуться однажды утром в суде и услышать: «Это он! Он сбил моего мужа!» или «Он угробил моё дитя».

И моими последними словами перед тем, как меня упрячут за решётку и выбросят ключ, будут: «Но, Ваша честь, это было помутнение рассудка!»

– Эй! Есть кто-нибудь? – снова закричал я.

Меня охватила тревога. Это значило, что кокс и алкоголь прекращали действовать. «Как только выберусь из этой дыры, надо будет выпить, чтобы успокоиться».

Тишина.

Я ждал.

И ждал.

И ждал.

Что за нах? Куда все подевались?

Теперь я уже потел и трясся. И очень хотел срать.

Наконец появился коп. Громила моего возраста – или чуть старше – с хорошо мне известным выражением недовольства на лице.

– Я извиняюсь, – обратился я к нему. – Мне кто-нибудь скажет, что я тут делаю?

Он смотрел на меня, как на таракана в своей тарелке.

– Ты что, действительно не знаешь?

– Нет.

Он подошёл к решётке, присмотрелся ко мне и сказал:

– Обычно я не верю людям, которые, совершив преступление, ссылаются потом на потерю памяти. Но твоё состояние я сам вчера наблюдал, поэтому сделаю исключение.

– Э-э…

– Видел бы ты себя!

– Послушайте, Вы мне скажете, за что меня закрыли, или нет?

– Вот что, – ответил коп. – Принесу-ка я твоё дело и зачитаю тебе обвинение.

Зачитает мне обвинение?

Я чуть не обосрался.

Что я такого натворил? Убил кого-нибудь? На ум пришёл американский документальный фильм об убийце из Нью-Йорка, который я смотрел пару недель назад. Его судили и собирались приговорить к пожизненному заключению. Зная об этом, он заранее напихал себе в жопу арахисового масла и, когда присяжные встали, чтобы удалиться для обсуждения вердикта, запустил руку в штаны, зачерпнул масло и стал его есть.

Чувака признали психом и отправили лечиться.

Однако, у меня не было арахисового масла, и если я хотел притвориться, что ем собственное говно, то мне пришлось бы есть собственное говно.

Честно говоря, даже посмотрев видео со дня рожденья Келли – то самое, где я довёл до слёз всех ребятишек –  я никогда не считал, что, напившись, пугаю людей. Я не понимал, каким образом моё поведение вредит окружающим. Мне казалось, что я просто пил-веселился, потом шёл домой и пачкал штаны и постель. Все пьяные ведут себя точно так же. Это считается забавным и не выходит за рамки обычного порядка вещей. Но в клинике мне сказали:

– Тебе надо поставить себя на место Шэрон. Тебе бы понравилось, если бы это она валялась дома в луже собственной мочи и дерьма? Если бы это она теряла рассудок, поджигала кухню и не могла следить за детьми? Сколько бы ты так продержался и что бы думал о своём браке?

После такой постановки вопроса до меня стало доходить, что имелось в виду.

Но только сейчас я до конца осознаю, насколько пугающим и недопустимым было моё поведение. Я вёл себя, как невоздержанная свинья: приканчивал бутылку коньяка, отключался, потом просыпался и брался за следующую. И нет, я не преувеличиваю, когда говорю, что в день выпивал по четыре бутылки Хеннесси.

По сей день я не могу понять, почему Шэрон не ушла или, если уж на то пошло, почему вообще вышла за меня замуж.

Ведь половину прожитой со мной жизни она меня боялась.

По правде говоря, я и сам себя боялся. Боялся того, что могу сотворить с собой или, ещё хуже, с кем-нибудь ещё.

Как часто во время моих загулов Шэрон сматывалась вон из страны! «Пока-пока, я уезжаю в Америку». Примерно тогда она начала работать и с другими артистами, потому что не хотела полностью зависеть от моей грёбаной непредсказуемости. Тут я встревожился: а вдруг она возьмёт и сбежит с каким-нибудь молодым пижоном. Хотя кто стал бы её за это винить? Со мной ей жилось не больно-то весело. Со мной Шэрон словно падала в бездну.

Однажды ночью, когда Шэрон была в отъезде, мы с нашим бывшим клавишником Джоном Синклером купили у Джорджа за 50 фунтов бутылку суперкрепкой настойки и качественно надрались. Так случилось, что в тот же день я был у доктора, который снабдил меня целой кучей препаратов. Там было снотворное, обезболивающее, седативное и бог знает, что ещё. Врачи прописывали мне это постоянно и горстями. Так что я пил настойку, заедая её пилюлями, одной за другой, пока не вырубился.

Проснувшись на утро, я обнаружил, что лежу в постели с Джонни, и наши руки и ноги завязаны морским узлом. Я попытался нашарить рукой член, чтобы удостовериться, что мы не занимались ничем предосудительным, и вдруг понял, что ничегошеньки не чувствую. Всё моё тело онемело. Абсолютно всё.

Я заорал:

– Пи…дец! Пи…дец! Я ног не чувствую!

– Правильно, – проворчал Джонни. – Потому что это мои ноги.

После этого я три раза принимал душ. До сих пор не могу вспоминать об этом без дрожи. Я был в таком разборе, что подумал: «Всё, хватит. Больше никакого бухла, никаких пилюль и вообще ничего. Это уже какая-то дикость. Шэрон меня просто бросит».

И я одним махом отказался и от бухла, и от наркотиков.

Любой алкоголик скажет вам, что большей глупости и не придумаешь. Когда Шэрон вернулась домой, Джек встретил её с криком:

– Мама! Мама! Папа бросил пить! Папа бросил пить!

Потом я отполз в кровать, потому что чувствовал себя ужасно, но из-за отходняка не мог заснуть и сожрал целую горсть экседрина, потому что не считал его за наркотик.

И вот тут у меня действительно всё отнялось.

Я ничего не чувствовал.

Когда я снова открыл глаза, то увидел лишь Шэрон, которая, наклонившись ко мне, спрашивала:

– Как меня зовут? Как меня зовут?

Я не мог ответить, потому что находился словно под водой. А она продолжала:

– Сколько пальцев я показываю? Сколько пальцев, Оззи?

Но считать я тоже не мог. Мне хотелось лишь спать. Первый раз за долгие годы вся боль ушла. Внезапно я понял, что значит выражение «внетелесный опыт». Это было самое яркое и приятное ощущение из всех, что мне когда-либо доводилось испытывать.

Мне хотелось, чтобы оно длилось вечно.

Дивное чувство, просто дивное.

Но Шэрон и Тони запихнули меня на заднее сиденье машины и ринулись в город на поиски врача. И вот я уже лежу, весь опутанный трубками, и слышу приглушённый голос, говорящий Шэрон:

– У Вашего мужа эпилептический припадок на почве алкоголизма. Положение крайне серьёзное. Мы дали ему противосудорожные препараты и оставим до утра, чтобы следить за его состоянием, но Вы должны быть готовы к тому, что он не оправится.

Но осязание потихоньку вернулось.

Сначала ступни. Потом ноги. Потом грудь. Я чувствовал себя так, словно поднимался из дальних глубин моря на поверхность. Потом внезапно «заработали» уши, и я услышал, как работает электрогардиограф.

Пип. Пип. Пип. Пип.

– Сколько пальцев? – спрашивала Шэрон. – Сколько пальцев, Оззи?

Пип. Пип. Пип. Пип.

– Как меня зовут? Как меня зовут, Оззи?

Пип. Пип. Пип. Пип.

– Тебя зовут Шэрон. Прости меня, Шэрон. Мне так, бл…дь, стыдно за всё, что я сделал. Я люблю тебя.

Топ. Топ. Топ. Топ.

Коп подходит к решётке моей камеры, держа в руках лист бумаги. Я смотрю на него, потею, тяжело дышу и сжимаю кулаки. Мне хочется сдохнуть.

Он поднимает на меня глаза, прочищает горло и начинает читать:

– Джон Майкл Осборн, вы обвиняетесь в том, что пытались путём удушения убить свою жену, Шэрон Осборн, во время семейной ссоры, которая произошла ранним утром в воскресенье, 3 сентября 1989 года, в «Доме на болотах» в Литл Чалфонте в графстве Бакингэмшир.

Меня как будто лопатой по голове огрели. Я попятился назад, прислонился к измазанной дерьмом стене и съехал по ней вниз, схватившись за голову. Меня одновременно тянуло блевануть, отключиться и заорать. Попытка убийства? Шэрон? Это был мой худший кошмар. «Наверное, я сейчас проснусь, – подумал я. – Этого просто не может быть». Мне хотелось сказать копу: «Я люблю свою жену! Она мой лучший друг. Она спасла мне жизнь. За каким х…м мне её убивать?»

Но я ничего не сказал.

Просто не мог говорить.

Вообще ничего не мог делать.

– Надеюсь, ты собой гордишься, – сказал коп.

– Она в порядке? – спросил я, когда ко мне вернулась способность говорить.

– Её муж только что пытался её убить. Как ты думаешь, она в порядке?

– Но почему? Я не понимаю

– Здесь говорится, что, вернувшись домой из китайского ресторана – там вы отмечали шестой день рожденья своей дочери Эйми – ты, находясь в состоянии сильного опьянения после употребления русской водки, вошёл в спальню голым и заявил (цитирую):

– После нашего разговора мне стало совершенно ясно, что ты должна умереть.

– Я сказал что?!

– Судя по всему, ты весь вечер жаловался на то, что слишком много работаешь, потому что, вернувшись с московского Фестиваля мира – это особенно «доставляет», верно? – должен был немедленно ехать в Калифорнию. По мне, так не работа, а просто сплошные каникулы.

– Не может быть. Я бы никогда этого не сделал.

Но, естественно, именно так оно и было. Шэрон уже многие годы твердила, что никогда не знает, какой Оззи войдёт в дом, добрый или злой. Обычно входил злой. Особенно после гастролей, когда меня снова охватывало мерзкое чувство неприкаянности. Только в этот раз пострадали не куры.

– И ещё, – продолжил коп. – Твоя жена заявила, что если бы в момент нападения у неё в руках было оружие, она бы обязательно его применила. Хотя, глядя на твою рожу, я вижу, что выцарапывать глаза у неё тоже неплохо получается. Твоя супруга – настоящий боец, да?

Я не знал, что ответить, и решил пошутить:

– Ну, по крайней мере, прессе будет, что написать.

Полицейскому этот ответ не понравился.

– Учитывая серьёзность обвинения, это просто пи…дец, как смешно! На тебе, пьянь, «висит» покушение на убийство. Твоя жена вполне могла отправиться на тот свет, если бы другие обитатели дома не услышали её криков. Теперь тебя надолго «закроют», помяни моё слово.

– Шэрон знает, что я её люблю, – сказал я, стараясь не думать про Уинсон Грин и Брэдли – растлителя детей.

– Вот мы и посмотрим.

Справедливости ради надо отметить, что копы Амершемской тюрьмы не проявляли ко мне особой симпатии. Они не делали скидок ни на мой статус, ни на моё эго. Для них я не был героем рок-н-ролла, распевающим «Crazy Train», откусывающим головы летучим мышам и оскверняющим стену Аламо. Вся эта «звёздная» туфта не имеет для копов долины Темзы никакого значения.

Особенно, когда к ним попадает человек, обвиняемый в покушении на убийство.

В итоге, меня продержали в камере тридцать шесть часов, и за всё это время компанию мне составило лишь дерьмо на стенах. Как потом выяснилось, мне в тюрьму пытались дозвониться Дон Арден и Тони Айомми, но им это не удалось, да я и сам не стал бы с ними разговаривать. Ещё позвонили несколько репортёров, которые, по словам копов, хотели подтвердить слухи о том, что Шэрон мне изменяет и я возвращаюсь в Jet Records и в обновлённую Black Sabbath. Х…й знает, с чего они это взяли!

Но я думал лишь о своей семье, судьба которой повисла на волоске.

Потом был суд в Биконсфилде. Перед этим меня вывели помыться, но тот мастер облицовки, который «потрудился» над стенами камеры, сделал то же самое с душем, поэтому я не рискнул в него лезть. Потом Тони Дэннис привёз мне смокинг, чёрную рубашку и пару серёг. Я надел всё это и попытался принять респектабельный и умный вид, но у меня начинался абстинентный синдром. Я ужасно выглядел, ужасно себя чувствовал и ужасно пах. Когда пришла пора ехать в суд, копы провели меня через всю тюрьму, вывели через заднюю дверь – подальше от прессы – и втолкнули в автозак. Следом за нами на Рейндж Ровере следовал Тони.

В зале суда творился дурдом. Это была пресс-конференция по поводу «Suicide Solution» дубль два, только теперь меня обвиняли по-настоящему. От страха я едва не начал срать кедровыми шишками, как говаривал мой отец. Дон Арден прислал на суд одного из своих головорезов, который сидел в заднем ряду и наблюдал за происходящим. Так же в зале был Колин Ньюман, мой бухгалтер. Странное дело, но я совершенно не помню, была ли там Шэрон, так что, вероятнее всего, её там не было. Слава Богу, вся эта юридическая трепотня и стук молотком продлились недолго. «Джон Майкл Осборн, – сказал судья. – Я отпускаю Вас под залог при соблюдении трёх условий: Вы немедленно отправляетесь проходить сертифицированную реабилитационную программу, которую можете выбрать сами; Вы не будете вступать в контакт с Вашей женой и не будете пытаться вернуться в «Дом на болотах». Ясно?

– Да, Ваша честь. Спасибо, Ваша честь.

– Оззи! – включилась пресса. – Это правда, что Шэрон хочет развода? Это правда, что у неё роман на стороне? Оззи! Оззи!

Как выяснилось, Тони уже записал меня в клинику. Она называлась Хантеркомб Манор и располагалась в двадцати минутах езды. По дороге я увидел газетные заголовки. «УГРОЗА СМЕРТИ! ОЗЗИ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В НАРКОЛОГИЧЕСКУЮ КЛИНИКУ!» – гласил двусторонний рекламный щит. Очень странно видеть самые личные моменты своей жизни выставленными на всеобщее обозрение. Очень странно.

Хантеркомб Манор оказалась вполне себе нормальной клиникой. Конечно, не Палм Спрингз, но и не помойка. Обошлась она мне недёшево: на нынешние деньги около пятисот фунтов за ночь. Приехав туда, я уселся в своей комнате в полном одиночестве, курил, пил кока-колу и печалился о своей горькой судьбе. Как же мне хотелось выпить! До боли хотелось.

В конечном итоге, я провёл там около трёх месяцев.

Другие пациенты были самыми обычными хроническими алкоголиками и наркоманами. Например, некий гомосексуалист, замешанный в «деле Профьюмо»[2]; аристократ, лорд Генри; молодая азиатка, чьего имени я уже не помню. В те времена наркологические клиники ещё не стали обычным делом и считались постыдным фактом биографии.

Со временем меня навестила Шэрон. Я просил у неё прощенья, говорил, что очень её люблю её и детей и хотел бы сохранить семью. Однако, мне было ясно, что надеяться на что-либо тут бессмысленно.

– Оззи! – произнесла Шэрон низким тихим голосом. – Я должна сообщить тебе нечто важное. Думаю, ты этого ждёшь.

«Вот оно! Всё кончено. Она нашла себе другого и хочет развода».

– Шэрон, всё нормально. Я пони…

– Я собираюсь отозвать иск.

Я не мог в это поверить.

– Что? Почему?

– Я не верю, что ты способен кого-то убить, Оззи. В тебе этого нет. Ты милый, добрый человек. Но когда ты напиваешься, то Оззи Осборн исчезает, а его место занимает какой-то другой персонаж. Я хочу, чтобы он исчез и больше никогда не появлялся. Никогда.

– Я перестану, – сказал я. – Обещаю, я остановлюсь.

А пресса тем временем стояла на ушах. Фотографы прятались в кустах и свисали с деревьев. С их точки зрения, эта история ещё не закончилась. Также, несмотря на то, что Шэрон сняла все обвинения, Королевская государственная прокуратура всё равно желала упрятать меня за решётку по обвинению в нападении. И мне по-прежнему не разрешали вернуться домой. Однако, ко дню Всех Святых дело всё-таки закрыли.

Всё закончилось.

Но прессе было наплевать. Одна из газет направила журналиста к моей маме в Уолсолл, а потом напечатала про неё какую-то совершенную чушь, заявив, что она была безобразной матерью и дерьмово меня воспитала. Мерзость, короче. Мама вступила с ними в бессмысленную борьбу, что лишь подогревало всеобщий интерес ко всей этой истории. Дело дошло до того, что мои дети перестали ходить в школу, потому что их преследовали прямо от ворот. Я позвонил матери и сказал: «Послушай, я знаю, что они всё наврали, но спорить с жёлтой прессой бесполезно: ты всё равно не победишь. Пока ты не перестанешь с ними воевать, наши дети буду жить в аду. Давай я пойду на БиБиСи, расставлю все точки над «и», и мы обо всём забудем?»

Она согласилась. Я отправился на шоу Томми Ванса на Радио 1 и заявил, что у меня были прекрасные родители, что пресса говорит неправду и прочее в том же духе.

Всё. Сделано. Конец. Больше никаких разговоров.

И тут выясняется, что мама потребовала у одной из газет опровержения. Всё завертелось с новой силой и длилось целых три месяца, в течение которых дети продолжали сидеть дома.

Наконец, мама позвонила и сказала:

– Думаю, ты будешь рад узнать, что я всё-таки добилась опровержения..

– Теперь ты довольна? – спросил я, всё ещё злясь на неё.

– Да, очень. Осталось только подписать соглашение.

– Какое соглашение?

– Я потребовала у них 50 тысяч в качестве компенсации, и они согласились на 45.

– Так это всё из-за денег? Мама, я бы сам тебе их дал. Дети же страдали!

Сейчас я не могу её винить. Она выросла в нищете, и пятьдесят штук были для неё огромной суммой. Но всё же меня это очень расстраивает. Неужели она действительно затеяла всё только ради денег? Неужели они главное в жизни? Мои друзья сказали: «Тебе легко говорить, потому что ты не бедствуешь». Доля правды в этом есть, но если бы кто-то из моих отпрысков сказал: «Папа, перестань: это вредит моей семье», я бы немедленно так и сделал. Мама не сидела без гроша в кармане: я каждую неделю выплачивал ей содержание. Но по какой-то причине она отказывалась понимать, что чем больше она заводила прессу и жаловалась, тем крепче они вцеплялись в меня. В итоге, её поведение сильно испортило наши отношения. Мы всегда ссорились по тому или иному поводу и, хотя потом мирились, после опровержения я стал навещать её гораздо реже. Создавалось впечатление, что о чём бы мы ни беседовали, разговор всегда сводился к деньгам, а мне эта тема никогда не нравилась.

Выйдя из клиники, я серьёзно занялся оздоровлением организма: сильно похудел и навестил пластического хирурга, чтобы удалить сорок четыре из своих сорока пяти подбородков. Всего и делов-то: проделать дыру, воткнуть в неё пылесос и откачать весь жир. Чудеса да и только! Признаюсь, одна из причин, по которой я на это пошёл, был укол димерола, моего любимого наркотика.

Одновременно с подбородком мне «похудели» и бёдра. Я не имею ничего против пластической хирургии и скажу так: если у тебя есть недостаток, который можно исправить, иди и исправляй. Шэрон много всего у себя переделала – она целую карту может нарисовать, если её попросить – и выглядит потрясающе. Так всегда бывает: есть деньги – есть возможность.

Сбросив лишние килограммы, я почувствовал себя намного лучше. И мне удалось продержаться без выпивки довольно долго, несмотря на то, что на собрания анонимных алкоголиков я почти не ходил. В таких местах я всегда чувствовал себя крайне неуютно. Это моя главная зона дискомфорта. Я с лёгкостью могу вывернуться наизнанку, распевая перед двухсоттысячной аудиторией на рок-фестивале, но рассказывать незнакомым людям о том, что я чувствую – нет уж, увольте! Там ты весь, как на ладони.

Вообще-то, в Лос-Анджелесе подобные собрания – это настоящий съезд рок-звёзд. Однажды в одной из лос-анджелесских клиник я разглядывал сидящих вокруг меня таких же мрачных алкоголиков и уткнулся взглядом в Эрика Клэптона. Я ужаснулся, потому что в то время был убеждён, что Клэптон меня терпеть не может. Десятью годами ранее мы с ним познакомились на одной из церемоний награждения. Кто-то пожелал сфотографировать вместе его, меня и Грейс Джонс, и мы стали позировать. Я был совсем «куку» от бухла и кокса, поэтому не желал «держать лицо» и корчил рожи. После этой фотосессии мне показалось, что Клэптон меня либо испугался, либо возненавидел, и я убедил себя, что он лично позвонил фотографу и попросил уничтожить снимки.

Поэтому при виде Клэптона я при первой возможности смылся через запасной выход. Через несколько дней мы снова встретились, и я снова попытался удрать, но в этот раз Эрик пошёл за мной.

– Оззи! – закричал он, когда я направлялся к своей машине.

– Ааа… Эээ…Привет, Эрик.

– Ты теперь тут живёшь? –спросил он. – И как тебе?

Слово за слово, и мы очень даже мило поболтали. А пару недель спустя я просматривал какой-то журнал и наткнулся на ту самую фотографию с Грейс Джонс, мной и Эриком Клэптоном, на которой я кривляюсь, а Эрик улыбается. Оказывается, я всё себе напридумывал.

Однако собрания анонимных алкоголиков я ненавидел по-прежнему и со временем совсем прекратил туда ходить. Теперь, когда я снова брался за старое, мне проводили курс очистки организма на дому, чтобы вернуть на путь истинный. В какой-то момент меня очень увлекли все эти средства оздоровления: эликсиры, массажи, травяные и фруктовые органические ванны – я попробовал всё. А потом один чувак привез мне настойку из семенной шелухи для очистки толстой кишки.

– Принимай её каждое утро, – сказал он, – и будешь чувствовать себя просто божественно.

Я долго не решался последовать его совету – честно признаться, не лежала душа и всё тут – но однажды сказал себе: «Какого хрена! Раз уж купил – надо попробовать». Согласно инструкции, настойку надо было пить залпом – один стакан – чтобы она не успела дать реакцию в пищеводе. Я так и сделал. Вкус оказался на редкость отвратительным: как мокрые опилки, только ещё хуже. После этого мы с Шэрон поехали осматривать некий дом на продажу, что само по себе редкость, потому что, с моей точки зрения, нет ничего хуже поиска нового жилища. Однако, в этом случае Шэрон очень хотела, чтобы я поехал, потому что в подвале дома, принадлежащего исполнителю лёгкой музыки Роджеру Уиттакеру[3], была звукозаписывающая студия. Никаких особенных планов в тот день у меня не было, поэтому я согласился составить ей компанию.

Мы приезжаем к дому, где у ворот нас встречает агент по недвижимости, шикарная цыпа сильно за тридцать в зелёной куртке от Барбура[4], жемчугах и прочих гламурных атрибутах. Она достаёт огромную связку ключей и открывает входную дверь. Но едва я ступаю на порог, как в жопе раздаётся апокалиптическое урчание. Я думаю: «Ой-ой-ой! Это моя настоечка заработала!» Я спрашиваю цыпу, где ближайший сортир, и удаляюсь, стараясь бежать не слишком быстро, чтобы не вызвать подозрений. Зайдя в туалет, я захлопываю дверь, усаживаюсь на толчок и выпускаю наружу бурный поток жидкого дерьма. Он льётся бесконечно, словно из меня извергается целая Миссисипи. Когда поток, наконец, иссякает, я начинаю озираться по сторонам в поисках туалетной бумаги. А её нет. Я поднимаюсь с толчка и думаю: «Х…й с ним! Дома вытру», но потом понимаю, что говно забрызгало мне все ляжки и, хочешь не хочешь, а подтереться придётся. Однако, под рукой даже завалящей фланельки нет.

И вот стою я, парализованный, со спущенными штанами и пытаюсь сообразить, что делать.

Тут в дверь стучит Шэрон.

Бум! Бум! Бум!

– Оззи! Ты в порядке?

– Эээ… Да, всё хорошо, дорогая.

– Чего ты там копаешься?

– Уже выхожу, дорогая.

– Поторопись.

Наконец меня озаряет: занавески. Можно вытереть жопу занавесками! Я сдираю их с окна и привожу себя в порядок. Но теперь передо мной встаёт другая проблема: что делать с изгвазданными занавесками Роджера Уиттакера? Вряд ли стоит тащить их с собой вниз и спрашивать у агентши, где тут ближайшая свалка токсических отходов. Может быть, записку оставить? И что написать? «Дорогой Роджер, прости, что обосрал твои занавески. Кстати, ты чудесно свистишь. С уважением, Оззи».

В конце концов, я свернул их узлом и спрятал в ванне за шторой для душа.

Роджер, если ты это читаешь, прости меня. Мне очень стыдно, но, может быть, стоит оставить в сортире рулончик бумаги?

Многие считают, что для того, чтобы писать хорошие песни, нужно упарываться в хлам. Однако, альбом, который я выпустил после выхода из клиники в Хантеркомбе, «No More Tears», стал одной из лучших моих работ. Такого у меня уже много лет не было. Возможно, помогло то, что я сказал своим музыкантам ещё до начала всех работ: «Я хочу, чтобы мы относились к каждой новой песне, как к потенциальному хиту, однако, старались обходиться без банальщины и особых ухищрений».

И это более-менее сработало.

Альбом «заладился» со всех сторон. Мой новый гитарист, Закк Уайлд, был натуральным гением, продюсеры постарались на славу, а Шэрон подобрала безупречную обложку. Многие этого не осознают, но у моей жены прекрасный художественный вкус. На обложке – мой портрет в сепии с ангельским крылом на плече, который как бы намекает, что я повзрослел. Пора было отказаться от кровавых оскалов: они начинали выглядеть слишком пафосно. Я очень хорошо помню эту нью-йоркскую фотосессию. Обычно, чтобы сделать такое фото, нужно дублей пятьсот, а тут щёлк-щёлк-щёлк! и «Всё готово, спасибо, до свиданья».

Единственным, что меня не устраивало, был клип на песню «Mama I’m Coming Home». Он получился слишком высокотехнологичным и стоил целый миллион, а мне хотелось чего-нибудь попроще. Мне очень нравился клип Нирваны на песню «Smells Like Teen Spirit», и в результате я пригласил того же оператора и за 50 тысяч долларов сделал второе видео. Оно получилось идеальным. Песня «Smells Like Teen Spirit» оказала на меня огромное влияние, и я горжусь тем, что Курт Кобейн был моим поклонником. Я считал его потрясающим музыкантом. Вообще весь альбом «Nevermind» считал потрясающим. Кончина Курта – это настоящая трагедия.

Удивительно, что я не кончил так же. Хоть я и был трезвым большую часть времени после «No More Tears», однако восполнял недостаток алкоголя пилюлями. Я успел стать настоящим экспертом в обведении докторов вокруг пальца, и каждый божий день ходил к новому эскулапу, чтобы получить очередной рецепт. Поначалу достаточно было симулировать симптомы, но потом, когда Шэрон усекла, в чём дело, и стала заранее предупреждать врачей о моих махинациях, мне пришлось вызывать у себя реальные недомогания. Например, стукну себя поленом по башке и бегу в клинику:

– Док, я с велосипеда упал. Можно мне викодину?

– Мистер Осборн, Вы уверены, что упали с велосипеда?

– Конечно.

– Просто у вас из головы торчат гвоздь и щепка.

– Должно быть, я упал на бревно.

– Ясно. Хорошо. Вот Вам пять таблеток.

– Спасибо.

Снабжали меня не только доктора, но и дилеры. Однажды – кажется, в Германии – я пришёл к одному чуваку за снотворным (оно всегда нравилось мне больше остальных пилюль). Снотворного не было, однако, взамен мне предложили рогипнол. Так случилось, что я слышал про этот препарат. В те времена о нём писали во всех газетах, называя «наркотиком изнасилования», но я, признаться, в подобные бредни не верил. Ясное сознание при полном параличе? Да бросьте! Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Однако, пару доз я прикупил, решив провести научный эксперимент.

Едва вернувшись в свой номер, я проглотил таблетки, запил их коньяком и принялся ждать. Ничего. «Всё это чушь собачья!» – подумал я и, придвинувшись к краю кровати, потянулся за пультом от телевизора, чтобы заказать себе какой-нибудь фильм. И тут меня накрыло. Ёб…ые когти, так это правда! Я был полностью парализован. Не мог пошевелить ни одним мускулом. И при этом в полном сознании. Очень странные ощущения. Беда заключалась в том, что мышцы у меня заклинило в тот момент, когда я свешивался с кровати, поэтому я соскользнул на пол, по пути ударившись головой о кофейный столик. Больно было, что пи…ец! Так, зажатый между кроватью и стеной, я пролежал пять часов, будучи не в силах ни шевелиться, ни говорить.

Так что рогипнол не рекомендую.

После этого состояние моего здоровья резко ухудшилось.

Я начал замечать, что у меня трясутся руки. Речь стала сбивчивой. Меня постоянно одолевала сильная усталость. Я пытался забыться при помощи наркотиков, но у меня развилось такое привыкание ко всем возможным препаратам, что словить кайф мог только при передозе. Дело дошло до того, что мне промывали желудок каждые две недели. Несколько раз я чуть не отправился на тот свет. Однажды я «развёл» одного нью-йоркского врача на целый пузырёк с кодеином и выпил всё разом. У меня тогда чуть не произошла остановка дыхания. Помню лишь, как лежал на кровати, потел и задыхался, а док по телефону объяснял мне, что слишком большая доза кодеина приводит к тому, что мозг перестаёт подавать нужный сигнал лёгким. Мне просто повезло, что я выжил, хотя с тем, как я себя чувствовал, лучше было бы заснуть и не проснуться.

Чем хуже мне становилось, тем больше я беспокоился, что Шэрон меня бросит. А чем больше я беспокоился, тем хуже мне становилось. На самом деле, я вообще не понимал, почему она этого ещё не сделала. Мне говорили: «Твоей жене нужны лишь твои деньги». Однако, именно благодаря ей я ещё жив и зарабатываю. И никто не помнит, что в момент нашего знакомства средства были у неё, а мне «светил» арбитражный суд.

Короче, Шэрон спасла мне жизнь. Шэрон и есть моя жизнь, и я её люблю. И я приходил в ужас от мысли, что потеряю её. Но как бы я ни хотел наладить нашу жизнь, я был очень болен, и физически, и психически. О том, чтобы снова выйти на сцену, мне даже думать не хотелось.

Я несколько раз пытался себя убить, чтобы увильнуть от выступлений. Не то, чтобы я действительно хотел умереть. Настоящие самоубийцы вышибают себе мозги или прыгают с высотки. Другими словами, они делают что-то такое, чего нельзя переиграть. Когда человек «пытается совершить самоубийство», приняв слишком много таблеток – как я – он знает, что его, скорее всего, найдут. Поэтому на самом деле он просто посылает сигнал бедствия. Но это, бл…дь, настоящая игра со смертью. Посмотрите, что случилось с моим добрым другом Стивом Кларком из Def Leppard. Много ли надо: немножко бренди, немножко водки, чуть-чуть обезболивающих и анти-депрессантов, и конец всему. Погасли свечи.

Навсегда.

А потом подходит ко мне Шэрон и говорит:

– Оззи, мы едем в Бостон. Там есть один врач, которому я хочу тебя показать.

– А чем плохи английские врачи?

– Это специалист.

– Специалист по чему?

– По твоему заболеванию. Мы уезжаем завтра.

Я согласился, решив, что имеется ввиду эксперт по наркозависимости, и мы отправились в Бостон.

Но доктор оказался очень «крутым». Лучшим из лучших. У него был кабинет в клинической больнице – Медицинском центре Святой Елизаветы – и на стенах висело больше дипломов, чем у меня – золотых дисков.

– Итак, мистер Осборн, – сказал он. – Встаньте посредине комнаты, а затем медленно идите ко мне.

– Зачем?

– Делай, что тебе говорят, – прошипела Шэрон.

– Хорошо.

Я пошел в направлении доктора. Наверное, в тот день я не пил, потому что мне удалось пройти ровно.

Более-менее.

Потом он поднял палец и велел мне следить за ним, перемещая его вверх-вниз и направо-налево. «Какое отношение это имеет к моей грёбаной зависимости?»– думал я. Но это был ещё не всё. Меня также заставили прыгать по комнате на одной ноге, поднимать гантели и бегать по кругу с закрытыми глазами.

Я чувствовал себя, как на уроке физры.

– Хм… Хорошо. Мистер Осборн, я могу с уверенностью сказать, что рассеянного склероза у Вас нет.

Какого…?

– А я никогда и не подозревал у себя рассеянный склероз, – пробурчал я.

– Паркинсона у Вас тоже нет.

– А я никогда и не подозревал у себя Паркинсона.

– И тем не менее, – продолжал он, – у Вас явно присутствуют симптомы, схожие с этими заболеваниями, поэтому возможно, что поставить диагноз будет непросто. Пока я могу сказать лишь одно: по моей части Вы на сто процентов здоровы.

– Что?

Я посмотрел на Шэрон.

Она опустила глаза:

– Оззи, я не хотела тебя пугать, – её голос звучал так, словно она с трудом сдерживала слёзы. – После твоих последних медосмотров у врачей возникли подозрения, поэтому я привезла тебя сюда.

Как выяснилось, всё это тянулось уже полгода. Мои врачи в Лос-Анджелесе пребывали в полной уверенности, что у меня либо рассеянный склероз, либо Паркинсон. Именно затем мы и притащились в Бостон. Но даже после того, как эксперт заверил нас, что «мин нет», при словах «рассеянный склероз» и «Паркинсон» меня охватила паника. Хуже всего было то, что наличие одной из этих болезней многое бы объяснило. Например, долбаный тремор, который уже совершенно вышел из-под контроля. Поэтому мы с Шэрон решили проконсультироваться у кого-нибудь ещё. Бостонский «светило» порекомендовал нам своего коллегу, у которого был исследовательский центр в Оксфордском университете. Мы поехали туда, доктор снова провёл все тесты и сказал то же самое: я здоров.

– Если не считать вашу алкогольную и наркозависимость, Вы, мистер Осборн, на редкость здоровый человек. Я твёрдо убеждён, что Вам надо возвращаться домой и жить дальше.

И вот я решил оставить сцену. Турне в поддержку альбома «No More Tears» в 1992 году мы назвали «No More Tours»[5]. Вот и всё. Отбомбился. Конец. Я провел в разъездах двадцать пять лет и чувствовал себя заводной мышью: запись, гастроли, запись, гастроли, запись, гастроли. Я купил себе уйму домов, но толком не пожил ни в одном из них. Это характерная черта любого представителя рабочего класса: он не умеет отказываться от работы. Но после разговора с бостонским специалистом я подумал: «Зачем я это делаю? У меня нет нужды ни в работе, ни в деньгах».

А потом, когда мы вернулись в Англию, Шэрон сказала мне:

– Ты только не бесись, но я купила нам новый дом.

– Где?

– Он называется «Дом сварщика» и находится в деревне Джорданс в Бакингемшире.

– Там есть поблизости паб?

– Оззи, это деревня квакеров.

И она, твою мать, не шутила. Нет в Англии дома, который находился бы дальше от любой пивнушки, чем «Дом сварщика». Я страшно озлился на Шэрон за эту покупку и не разговаривал с ней полгода, потому что дом был в ужасном состоянии. Сказать, что он был ветхий - это не сказать ничего. Пока его ремонтировали, нам пришлось в течение года снимать очередное жильё. Даже сейчас я считаю, что внешне «Дом сварщика» и в подмётки не годится «Дому на болотах». Однако, изнутри он великолепен. Как выяснилось, его построил Бенджамин Дизраэли, премьер-министр Великобритании времён королевы Виктории. Это был подарок дочери на свадьбу. Во время Второй мировой войны там располагался санаторий для выздоравливающих офицеров, а Шэрон купила его у одного из специалистов по спецэффектам, работавших над фильмом «Звёздные войны».

Со временем я простил жену, потому что, когда мы наконец переехали, там оказалось совершенно волшебно. Тем летом стояла прекрасная погода, и я внезапно понял, что вся эта земля – двести пятьдесят акров – принадлежит мне, и я могу целыми днями гонять своих квадроциклах и ни о чём не заботиться. Состояние моего здоровья заметно улучшилось. Я даже перестал думать о склерозе и Паркинсоне, решив: «Будь, что будет».

Но вместе со здоровьем пришла скука. Я просто изнывал от неё и вспомнил отца, который ушёл на пенсию раньше времени и оказался в больнице, едва успев развести сад. В голову лезли мысли о счетах за реконструкцию дома, о зарплате сотрудникам управляющей компании и о том, что средства, позволяющие всему механизму работать и не ломаться, поступают теперь из моих сбережений. А потом я подумал: «Как можно стать пенсионером в сорок шесть лет? Ведь я работаю не на чужого дядю, а на себя самого».

В любом случае, если род моей деятельности и можно назвать работой (что спорно!), то это, бл…дь, самая лучшая работа на свете. Вне всякого сомнения.

И вот однажды утром я проснулся, налил себе чаю и спросил у Шэрон, стараясь казаться безразличным:

– Ты можешь «подписать» меня на какой-нибудь американский фестиваль?

– Что ты имеешь ввиду?

– То, что я хочу выйти на сцену. Вернуться в строй.

– Ты уверен?

– Шэрон, мне так скучно, что даже мозги плавятся.

– Хорошо. Если так, то я могу кое-кому позвонить.

И она позвонила организаторам Lollapalooza.[6]

А они послали её на хер.

– Оззи Осборн? Да это же сраный динозавр! – сказали они, правда, в менее резких выражениях.

Как можно себе представить, Шэрон взвилась до небес. Через несколько дней она сказала:

– Ну и х…й с ними со всеми! Мы организуем собственный фестиваль!

– Погоди, Шэрон. В каком смысле «собственный»?

– Мы зарезервируем несколько площадок и сделаем всё сами. В жопу драную Палузу-хуюзу!

– Разве это не дорогое удовольствие?

– Оззи, я не буду тебе врать: это может быть очень дорого, но кто не рискует, тот не пьёт шампанского!

– Хорошо. Но прежде, чем ты пойдёшь резервировать стадионы направо и налево, давай сначала прозондируем почву. Начнём с малого, как когда-то с «Blizzard of Ozz». Если всё получится, тогда развернёмся.

– Вы посмотрите, как он вдруг заговорил! Мистер Бизнесмен, да и только.

– Как ты хочешь назвать этот фестиваль?

– Оззфест.

Стоило ей произнести эти слова, как я больше уже не мог думать ни о чём другом. Бирфест! В самую, бл…дь, точку.

Так всё и началось. Мы поступили следующим образом: собрали всех неугодных, всех, кому отказали в участии в других мероприятиях, и дали им сцену и публику. Эта стратегия сработала даже лучше, чем мы ожидали, потому что в те времена подобные коллективы никого не интересовали. В музыкальном бизнесе дело дошло до того, что владельцы площадок заставляли малобюджетных артистов, подписавшихся на выступление, выкупать все билеты заранее. А потом поступай, как знаешь: хочешь - продавай выкупленные билеты, хочешь – раздавай бесплатно. Полная чушь! Когда Black Sabbath только начинали, нам никогда не приходилось сталкиваться с таким беспределом, иначе мы бы до сих пор жили в Астоне. Откуда бы мы взяли такие деньги?

Год спустя, в 1996, мы были готовы.

Мы поступили именно так, как и задумывали: в первый раз фестиваль прошёл всего на двух площадках, в Фениксе и Лос-Анджелесе, и был частью турне в поддержку моего нового альбома «Ozzmosis» (само турне называлось Retirement Sucks[7]). Всё прошло как нельзя лучше. С самого первого дня мы «гремели» и «жгли».

А когда всё закончилось, Шэрон сказала мне:

– Знаешь, кто станет идеальным хедлайнером Оззфеста-97?

– Кто?

– Black Sabbath.

– Ты что, шутишь?! Там никого, кроме Тони, не осталось. Насколько я помню, их последний альбом даже в чарты не попал.

– Нет, я имею ввиду настоящих Black Sabbath: тебя, Тони, Гизера и Билла. Снова вместе через 18 лет.

– Угу, сейчас.

– Оззи, пора зарыть томагавки. Раз и навсегда.

После фестиваля Live Aid мы с Тони виделись всего пару раз, хотя однажды и выступали вместе в Оринже[8], в конце турне «No More Tours» в 1992. Сейчас я уже не помню, кто кому позвонил первым, но как только речь зашла о воссоединении, у нас с ним состоялось несколько «важных разговоров» по телефону. И во время одного из них я в конце концов спросил Тони, почему меня попёрли из Black Sabbath. Он сказал то, о чём я уже знал – что, разговаривая с прессой, я поливал группу грязью и что моё пьянство совершенно вышло из-под контроля – и вот тогда я наконец их понял. Не скажу, что я согласился с тем, что это было справедливо, но всё-таки понял. Да и мне ли жаловаться! Если бы Тони меня не вышвырнул, где бы я сейчас был?

Тем летом мы отправились на гастроли.

Сначала мы играли неполным оригинальным составом: Тони, Гизер, я и барабанщик Майк Бордин из Faith No More, который заменил Билла. Честно говоря, я не знаю, почему мы не позвали Билла на первые несколько концертов. Мне сказали, что у него много проблем со здоровьем, включая сильную агорафобию[9], так что, вероятно, мы не хотели подвергать его стрессу. Однако к концу года он к нам присоединился и отыграл два гига в Выставочном центре Бирмингема. Это было сногсшибательно. Несмотря на то, что я, уйдя из Black Sabbath, всё равно исполнял наши старые песни, в оригинальном составе они звучали в разы круче. До сих пор, когда я переслушиваю запись с тех двух шоу – на следующий год мы сделали из них компиляцию и выпустили альбом под названием Reunion – у меня по телу бегут мурашки. При записи мы отказались от всяких наложений и прочих примочек. Песни на альбоме звучат абсолютно также, как звучали тогда на сцене.

Всё прошло настолько здорово, что мы решили попробовать записать вместе новый альбом, который должен был стать первым после вышедшего в 1978 году «Never Say Die». И вот мы засели в Rockfield Studios в Южном Уэльсе, в том самом месте, где я ушёл из группы в 1978 году.

Поначалу всё шло гладко. Мы записали пару бонусных треков для «Reunion», «Psycho Man» и «Selling My Soul». А потом снова начались розыгрыши.

Как мне показалось.

– Оззи, помассируй мне руку. Она что-то разболелась, – попросил Билл после первой репетиции.

«Ну вот, началось», – подумал я.

– Оззи, я серьёзно. Чёрт, как больно!

Я закатил глаза и вышел из комнаты.

Почти тут же на подъездной дорожке появилась «скорая» с мигалками. Она резко затормозила прямо у дверей студии, оттуда выскочили четверо парамедиков, вбежали внутрь, а через минуту появились обратно, неся на носилках Билла. Я по-прежнему думал, что это всё шуточки. Мы беспрестанно прикалывались над Биллом по поводу его слабого здоровья, поэтому теперь решили, что он пытается нам отомстить. Часть меня даже прониклась к нему уважением: столько усилий! Тони тоже подумал, что Билл просто дурачится. Когда приехала скорая, он шёл прогуляться и, поглядев на неё, сказал: «Это, наверное, к Биллу».

У Билла всегда была привычка сеять панику на пустом месте. Помнится, в молодости я однажды зашёл к нему в гости.

– Оззи, привет. Знаешь, что сейчас было? Я только что вышел из комы.

– Что значит «вышел из комы»? Ты знаешь, что кома – это предсмертное состояние?

– Я знаю, что заснул в пятницу, а проснулся только что. Сегодня вторник. Разве это не кома?

– Нет, просто ты, мудила грешный, упоролся наркотиками, обпился пивом и проспал три дня кряду.

Но в этот раз оказалось, что Билл не шутил. Его разболевшаяся рука была первым признаком обширного инфаркта. Родители Билла умерли от сердечных заболеваний, так что это у него наследственное. Билл пролежал в больнице очень долго и, даже выписавшись, не мог работать в течение целого года, поэтому нам пришлось продолжать турне без него, о чём мы немало сожалели. Когда Билл окреп настолько, что был готов продолжать, мы вернулись в студию, но к тому времени запал уже прошёл, и ничего не получилось.

В том, что мы не смогли записать новый альбом, пресса обвиняла моё самолюбие. Но скажу вам, как на духу: дело было не в этом. Я просто изменился. Все изменились. Я перестал быть сумасшедшим вокалистом, который большую часть времени проводит в пабе, напиваясь вдрызг, и которого, стоит Тони сочинить очередной рифф, можно в любой момент вытащить в студию. Я больше так не работал. И к тому моменту моя сольная карьера длилась гораздо дольше, чем работа с Black Sabbath. Признаться, моя трезвость тоже не особенно способствовала творческому процессу, хотя я продолжал оставаться хроническим наркоманом. Едва оказавшись в Уэльсе, я тут же взял за пуговицу монмутского[10] доктора и уговорил его выписать мне валиум. К валиуму добавился ещё и викодин (25 таблеток в день), которым я тайком запасся в Штатах. Мне нужно было хоть как-то успокоиться. Все возлагали на будущий альбом огромные надежды, но если мы не могли сочинить ничего такого, что встало бы в один ряд с нашими предыдущими работами, то какой в этом смысл? По-моему, никакого.

Вот поэтому ничего и не было.

Однажды, когда я вернулся в Лос-Анджелес, в моём съёмном доме в Малибу зазвонил телефон. Это был шурин Норман.

«Ох, не к добру это! – подумал я.

И оказался прав.

– Джон? Я по поводу мамы. Тебе нужно её навестить. Она очень плоха.

– Когда выезжать?

–Боюсь, что немедленно. У докторов очень плохие прогнозы.

После нашей ссоры двенадцать лет назад по поводу отсуженной у газеты денежной компенсации мы с мамой редко виделись, хоть по телефону и помирились. Естественно, теперь я жалел о том, что не навещал её чаще, но мама и сама не больно способствовала нашим встречам: её интересовали лишь деньги. Наверное, мне надо было увеличить её содержание, но я всегда считал, что все мои средства даны мне лишь во временное пользование.

Сразу же после звонка Нормана мы с Тони прилетели в Англию и поехали в больницу Manor Hospital в Уолсолле. Маме было восемьдесят семь, и болела она уже довольно давно. У неё был диабет, проблемы с почками и дышащий на ладан «мотор». Она знала, что её время на исходе. Раньше она никогда не ходила в церковь, а теперь вдруг стала очень религиозной. Половину того времени, что я провёл у неё, она молилась. Наверное, вспомнила о том, что крещена католичкой, и решила наверстать упущенное перед тем, как шагнуть в вечность. Однако, испуганной она не выглядела, и боли её не мучили. По крайней мере, мне она об этом не сообщила, хотя я и спрашивал:

– Мама, тебе правда не больно? Или ты просто храбришься?

– Нет, милый, мне не больно. Ты всегда был паникёром, с самого младенчества.

Я пробыл там несколько дней. Мы разговаривали часами, пока мама сидела в кровати с рукой, пристёгнутой к жужжащему и пикающему аппарату для диализа. Она выглядела прекрасно, и я начал удивляться, почему доктора так беспокоятся. А потом, накануне моего отъезда, мама попросила меня придвинуться к ней поближе, потому что хотела спросить что-то важное. Я низко наклонился, не зная, чего ожидать.

– Джон, это правда?

– Что?

– Ты правда миллионер?

– Мама, какого х…? – мне пришлось прервать себя на полуслове. В конце концов, она умирала. Поэтому я просто ответил:

– Мне не хочется говорить об этом.

– Ну, Джон! Скажи мне! Пожа-а-алуйста!

– Ну хорошо. Да, я миллионер.

Её лицо озарила улыбка, и глаза блеснули, как у школьницы. По крайней мере, мне наконец удалось её порадовать.

– А скажи мне, Джон, ты мульти-мульти-мульти-мультимиллионер?

– Мама, ну хватит!

– Но мне хочется знать!

Я вздохнул и ответил:

– Хорошо. Да.

И снова эта широкая усмешка. Часть меня удивлялась: «Неужели для неё это настолько важно?» Но с другой стороны, я понимал, что такой близости, как сейчас, между нами не были уже много-много лет.

Я рассмеялся. А потом и она тоже.

– И как тебе? – спросила она, хихикая.

– Могло быть и хуже, мама. Могло быть и хуже.

Потом мы попрощались, и я улетел в Калифорнию. Сразу же по прилёту у меня был запланирован гиг вместе с Black Sabbath в концертном зале Universal Amphitheatre. Я мало что помню из того выступления, потому что совершенно не мог сосредоточиться. Перед глазами стояла мама, спрашивающая, миллионер я или нет. После концерта я вернулся в Малибу, но едва успел открыть дверь, как раздался телефонный звонок.

Это был Норман

– Оззи, она умерла.

Я зарыдал.

Я рыдал, и рыдал, и рыдал.

Это было 8 апреля 2001 года. Сорок восемь часов спустя после нашего разговора в больнице.

Не знаю, почему, но я едва это пережил. За многие годы я усвоил про себя одну вещь: мне плохо удаётся справляться со смертью близких. Не то, чтобы я её боялся – все там будем – но я не могу не думать о следующем: есть лишь два способа прийти в этот мир, и целый миллион (порой, совершенно идиотских), чтобы его покинуть. Хотя мама ушла тихо. Норман сказал, что она просто заснула и не проснулась.

Я не мог заставить себя пойти на похороны, особенно после того, что случилось на проводах отца. Кроме того, на выходе из церкви меня бы поджидали журналисты, а поклонники стали бы просить со ними сфотографироваться. Мне хотелось, чтобы всё прошло спокойно и люди думали о маме, а не обо мне. Я и без того доставил её достаточно неприятностей за все эти годы.

Поэтому я остался дома, и до сих пор считаю, что был прав. Хотя бы потому, что у меня сохранились самые нежные воспоминания о нашей последней встрече. Я закрываю глаза и ясно вижу, как она лежит в кровати, улыбается и спрашивает, каково это, быть «мульти-мульти-мульти-мультимиллионером».

– Могло быть и хуже, мама, – отвечаю я. – Могло быть и хуже.

 

к оглавлению