к оглавлению

 

Глава 1. Джон Грабитель

Отец всегда говорил, что однажды я прославлюсь.

– Сдается мне, Джон Осборн, – говаривал он, опрокинув пару пинт, – что ты или совершишь что-нибудь выдающееся, или загремишь в тюрьму.

И старик-таки не ошибся.

Я оказался в тюрьме еще до того, как мне сравнялось восемнадцать.

Упекли меня за кражу со взломом. Или, согласно обвинительному заключению, за «взлом, вторжение и кражу товаров стоимостью 25 фунтов». На нынешние деньги это около трехсот фунтов. На ограбление века не тянет, чего уж там говорить. Грабитель из меня вышел х…ый. Я всё время грабил одно и то же место, повадившись в магазин одежды Sarah Clark’s на улице, проходящей позади нашего дома в Астоне[1], и в первый раз ухватил с вешалки целую охапку плечиков с тряпьем, подумав: «Расчудесно! Толкну это по дешевке в пабе». Но, как позднее оказалось, я, забыв прихватить с собой фонарик, спер в потемках слюнявчики и трусы для карапузов.

С таким же успехом можно было пытаться сбывать говяшки.

И я вернулся, в этот раз умыкнув 24-дюймовый телевизор. Но эта хреновина оказалась неимоверно тяжелой. Когда я тащил её через забор, она упала мне на грудь и придавила. Я целый час не мог из-под нее выбраться и лежал в канаве среди крапивы, как полный мудак. Наконец мне удалось освободиться, но телик пришлось бросить.

В третий раз я-таки упёр несколько рубашек. Меня даже посетила гениальная мысль надеть перчатки, как делают настоящие профессионалы. Но вот беда: у одной из перчаток оторвался большой палец, и мои идеальные отпечатки усеяли весь магазин. Несколько дней спустя к нам нагрянула полиция и нашла у меня и перчатки, и узел с добычей. «Перчатка без большого пальца? - сказал фараон, защелкивая на мне наручники,- Не тянешь ты, парень, на Эйнштейна».

Через неделю меня вызвали в суд, и судья назначил штраф в 40 фунтов. Таких деньжищ я в жизни не видал и мог заплатить, лишь ограбив банк… или одолжив у отца. Но старик мне отказал.

– Это мои честно заработанные деньги. Чего это я буду с тобой делиться? Тебя, обормота, нужно проучить. – сказал он.

– Но, пап…

– Это для твоего же блага, сынок.

Вот и весь сказ.

Судья приговорил меня к трем месяцам в тюрьме Уинсон Грин за «неуплату штрафа». Честно говоря, я чуть не наложил в штаны, когда мне сообщили, что я отправляюсь в тюрьму. Уинсон Грин была старой каталажкой, построенной еще в 1849, во времена королевы Виктории. Тамошние надзиратели были известными на всю округу ублюдками. На самом деле, главный инспектор тюрем, в ведении которого находились пенитенциарные заведения всей страны, позднее говорил, что Уинсон Грин – это настоящая провонявшая мочой дыра и такой жестокости и беззакония, как там, он больше нигде не встречал. Я умолял отца заплатить штраф, но он лишь твердил, что, может быть, жизнь за решеткой хоть немного вразумит меня.

Как и большинство подростков, совершивших преступление, я всего лишь стремился самоутвердиться среди сверстников. Я пытался стать плохим парнем, считая, что это круто, но Уинсон Грин очень быстро заставила меня изменить мнение. В «приемнике» я думал, что сердце у меня вырвется из груди и шмякнется на цементный пол — так громко и быстро оно билось. Охранники вывернули мне карманы, сложили все вещи – бумажник, ключи, сигареты — в полиэтиленовый пакет и от души посмеялись над моими длинными распущенными волосами. «О, как ты понравишься мальчикам из Блока H! — прошептал мне на ухо один из них, — Счастливо тебе помыться, сладенький!»

Я понятия не имел, о чем он говорит.

Но просветили меня весьма скоро.

В плане перспективы на будущее подросткам Астона ловить было особенно нечего, если только они не мечтали отправиться на завод, где ночные смены на конвейере сводили людей в могилу. А найти работу можно было только там. Люди жили в развалюхах с сортиром во дворе. Из-за того, что во время войны на территории Мидлендс производилось множество танков, грузовиков и самолетов, Астон на этапе блицкрига[2] регулярно бомбили. Во времена моего детства у нас на каждом втором углу были так называемые «бомбообъекты», дома, разрушенные немцами при попытках попасть в оружейный завод в Касл Бромвич[3]. Долгие годы я думал, что так называются все детские площадки.

Я родился в 1948 году и вырос в доме № 14 в центре рядовой застройки на улице Лодж-роуд. Мой отец, Джон Томас, был токарем и работал в ночную смену на заводе компании Дженерал Электрик на Уиттон-лейн. Друзья и родные звали его Джеком: по необъяснимой причине в те времена это была распространенная кличка для всех Джонов. Он часто рассказывал о войне. Например, о том, как работал в местечке Кингс Стэнли в Глостершире в начале 1940х. Каждую ночь немцы планомерно разносили к х...ям Ковентри, находящийся примерно в пятидесяти милях от Кингс Стэнли. Они сбрасывали фугасы и авиамины, и окрестности так ярко пылали, что можно было читать газеты во время светомаскировки. Представьте себе: люди, ложась вечером спать, понятия не имели, уцелеют к утру их дома или нет.

Вообще-то, жизнь после войны была ненамного легче. Когда отец возвращался утром после смены на заводе, мама, Лилиан, отправлялась на фабрику Лукаса. Это была мучительная рутина, повторяющаяся изо дня в день, но я никогда не слышал, чтобы они жаловались.

Маму крестили католичкой, но она была неверующей. Никто из Осборнов никогда не ходил в церковь, хотя некоторое время я посещал англиканскую воскресную школу, потому что там ни хрена не нужно было делать и давали бесплатный чай с печеньем. Все эти утренние посиделки с чтением Библии и рисованием младенца Христа не очень-то пошли мне на пользу. Скажем так: тамошний викарий вряд ли гордился бы своим бывшим учеником.

Из всех дней недели больше всего я не любил воскресенья. Я постоянно искал развлечений, а с этим в Астоне было негусто. Серое небо, кабак на углу и болезненного вида люди, вкалывающие на конвейере, как животные. Однако, несмотря ни на что, пролетарской гордости в них хватало. Они даже обкладывали свои муниципальные дома искусственным камнем, чтобы те выглядели, как грёбаный Виндзорский замок. Не хватало только рва с разводным мостом! Большинство домов располагалось уступами, как и наш, и «каменная» облицовка одного дома заканчивалась там, где начиналась штукатурка другого. Ужас, что за уродство!

Я был четвертым ребенком в семье и первым мальчиком. Трех старших сестер звали Джин, Айрис и Джиллиан. Не знаю, уж когда родители успевали этим заниматься, но вскоре после меня родилось еще двое мальчишек, мои младшие братья Пол и Тони. Итого в доме № 14 по Лодж-роуд обреталось шестеро детей. Это был дурдом. Как я уже говорил, в те времена все нужники располагались во дворе, а мы обходились простым ведром, стоящим в ногах кровати. Со временем Джин, как самая старшая, получила отдельную спальню в пристройке позади дома, а остальным приходилось жить всем вместе. Потом Джин повзрослела и вышла замуж, и ее комнату заняла следующая по старшинству сестра. Большую часть времени я старался с девчонками не связываться. Они всё время дрались между собой, и мне не хотелось попадать под перекрестный обстрел. Но Джин всегда уделяла мне особое внимание и старалась приглядывать за мной. Она была мне почти второй матерью, моя старшая сестрёнка. По сей день, чтобы там ни было, мы созваниваемся каждое воскресенье.

Честно говоря, не знаю, чтобы я делал без Джин. Я был очень нервным, и страх перед надвигающимся фатумом управлял всей моей жизнью. Я убедил себя, что если по дороге домой наступлю на трещину на асфальте, то мама умрет. И когда отец спал весь день, я начинал трястись, что он тоже умер, и пихал ему палец под ребра, чтобы убедиться, что он дышит. Радости он от этого не испытывал, уж можете мне поверить. Но я постоянно представлял себе всякую жуть.

Большую часть времени меня обуревал ужас.

Даже самое первое мое воспоминание связано со страхом. Это было 2 июня 1953 года, в день коронации королевы Елизаветы. В то время отец с ума сходил по Элу Джолсону, американской звезде эстрады. Старик распевал по всему дому песни Джолсона, произносил его монологи и даже одевался, как Эл, едва подворачивалась такая возможность.

Надо сказать, что самую большую известность Элу Джолсону принесли его совершенно неполиткорректные номера, которые он исполнял с перекрашенным в чёрный цвет лицом. Сейчас его бы за это просто распяли. Так вот, специально для дня коронации отец попросил тётю Вайолет сшить ему и мне пару черно-белых костюмов в духе чернокожих исполнителей. Костюмы вышли потрясающие. Тетя даже достала нам подходящие белые цилиндры, белые бабочки и две трости в красно-белую полоску. Но когда я увидел черное лицо отца, спустившегося в гостиную, то встал на уши. Я визжал, плакал и выл: «Что вы сделали с моим папой?! Верните его обратно!!» Я заткнулся только после того, как мне объяснили, что отец просто намазал лицо ваксой для обуви. Но когда они попытались загримировать и меня, я снова обезумел и наотрез отказался наносить эту хреновину на себя. Мне казалось, что она прилипнет насмерть и никогда не отмоется. «Нет! Нет! Нееееет!!», визжал я. «Ну же, не будь таким трухлом, Джон», злился отец. «Нет! Нет! Нееееет!!».

Со временем я узнал, что в семье я не единственный сумасшедший. Бабушка по отцовской линии с большой натяжкой смогла бы получить справку о вменяемости. Она была шизанутая на всю голову и постоянно шпыняла меня безо всякой причины. Помню, как однажды она шлепала меня по ляжкам и никак не могла остановиться. Еще была мамина младшая сестра, тетя Эдна, которая покончила с собой, прыгнув в канал. Вышла однажды за порог психушки и решила броситься в воду. Вторая бабушка тоже не совсем дружила с головой. У нее на предплечье была татуировка с дедушкиными инициалами «АЮ», Артур Юнит. Я вспоминаю ее каждый раз, когда вижу в телевизоре шикарных телок с чернилами по всему телу. Это знойно смотрится, пока ты беззаботно порхаешь вольной пташкой, но, поверьте, укачивать своих внуков на руках с обвислым кинжалом и парой сморщенных змей совсем не круто. Но бабушке было наплевать. Я ее очень любил. Она дожила до девяносто девяти лет. Бывало, когда я уходил в запой, она била меня по заднице свернутой газетой Daily Mirror и бранилась: «Ты разжирел! Прекрати пить! Воняешь, как пивная стойка!»

По сравнению со старшим поколением, мои предки были относительно нормальными. Отец отличался строгостью, но никогда меня не бил, не запирал в угольном сарае, ничего такого. Самым страшным наказанием за мои проделки был шлепок после того, как я попытался огреть спящего деда раскаленной кочергой по коленям. Зато отец часто скандалил с мамой и, как я потом узнал, рукоприкладствовал. Однажды она, кажется, даже подала на него в суд, хотя я в то время оставался в полном неведении. Я лишь слышал, как они орали друг на друга, но никогда не знал, из-за чего. Наверное, из-за денег. Запомните: никто из живущих в реальном мире людей не твердит с утра до ночи: «Да, милая, я все понимаю, давай это обсудим и все-такое-бл…е-прочее». Не ругаются только долбаные инопланетяне. И брак в те времена был не то, что сейчас. Я даже представить себе не могу, каково это: ты вкалываешь всю ночь, твоя жена вкалывает весь день, и при этом вы все равно остаётесь неимущими.

Мой старик был хорошим человеком, простым и старомодным. Сложенный, как боксер полулегкого веса, с очками в толстой черной оправе, как у Ронни Баркера[4], он, бывало, говорил мне: «Можно не иметь хорошего образования, но хорошие манеры ничего не стоят». И он сам следовал тому, что проповедовал: в автобусе всегда уступал место женщине и помогал старушкам переходить улицу.

Хороший человек. Я очень по нему скучаю.

Но сейчас я понимаю, что у моего старика была склонность к ипохондрии. Может быть, именно от него я ее и получил. Отец без конца бинтовал непрерывно ноющую ногу, но наотрез отказывался показаться доктору. Как многие люди его возраста, он боялся врачей до дрожи и был готов свалиться замертво, лишь бы не ходить к ним. А еще отец никогда не брал отгулов. Если он оставался дома, сказавшись больным, значит, самое время было звонить гробовщику.

Но зависимость от пагубных привычек я унаследовал не от него. Отец свою меру знал, хоть и не ограничивался в пабе одной кружкой. Больше всего ему нравился молочный стаут «Mackeson»[5]. Отец перекидывался парой шуток с друзьями в заводском клубе, а потом возвращался домой, распевая «Show Me the Way to Go Home».[6] Вот и весь его загул! Я никогда не видел его валяющимся на полу, обмочившем штаны или блюющим дома. Иногда по воскресеньям он брал меня с собой в паб, а потом я играл на улице, слушая, как он горланит песни за дверью. И я думал: «Ну ни фига себе! Эта отцовская газировка, должно быть, потрясная штука!» У меня было очень богатое воображение… Много лет я представлял себе вкус пива, а когда, наконец, его попробовал, то подумал: «Что это за дерьмо?! Отец никогда бы не стал такое пить!» Но очень скоро я обнаружил, какой эффект оно производит, а я с готовностью тянулся ко всему, что заставляло меня изменить свое отношение к действительности. К восемнадцати годам я мог опустошить пинту в пять секунд.

В нашей семье пел не только отец. Мама с сестрами тоже любили музыку. Джин приносила домой пластинки Чака Берри и Элвиса Пресли, которые все слушали, а потом устраивали по субботним вечерам маленькие семейные шоу. Сестры даже выучили назубок некоторые песни дуэта The Everly Brothers[7]. Мое самое первое выступление состоялось именно на одном из подобных сборищ семейства Осборнов. Я пел услышанную ранее по радио песню Клиффа Ричарда «The Living Doll». Тогда мне и в голову не могло прийти, что я стану профессиональным вокалистом. По моим соображениям, это было просто невозможно. Как и все остальные в Астоне, заработать я мог только на заводе. Ну или ограбив чертов банк.

Последнее, кстати, не исключалось из списка возможностей.

Я с легкостью стал преступником и даже обзавелся напарником, Патриком Мерфи, который жил на той же улице. Мерфи и Осборны крепко дружили, хотя отпрыски Мерфи были примерными католиками и ходили в другую школу. Мы с Патриком начали тырить яблоки. Нет, мы их не продавали и не использовали в других целях. Мы их ели, потому что были голодными. Как часто то мне, то ему попадалась гниль, от чего мы дристали много дней кряду! Недалеко от нашего дома находился тупик Тринити Роуд, который упирался в улицу, проходящую уровнем ниже. Там можно было перегнуться через забор и, подвернув края рубашки, нарвать яблок прямо с деревьев, растущих по ту сторону. Однажды я вот так стоял на ограде, как, бл…дь, беременный яблочный контрабандист, а хозяин участка спустил на меня двух немецких овчарок. Они подлетели сзади, и я с забора свалился мордой вперед прямо в сад. В ту же секунду глаз заплыл и вспух, словно огромный черный шар. Дома мне влетело от отца, который рвал и метал, а в больничке, куда меня потом отправили, еще и от доктора.

Однако, ни меня, ни Пата это не остановило.

С яблок мы переключились на парковочные счетчики, а потом на мелкие магазинные кражи. У моих предков было шестеро детей и мало денег, а в подобном отчаянном положение ты готов на что угодно, лишь бы прокормиться. Я не горжусь этим, но и не стану уподобляться людям, которые выбрались из нищеты и предпочитают забыть о прошлом.

Все это сделало меня тем, кто я есть.

Очередное придуманное нами паскудство заключалось в следующем: в дни футбольных матчей мы стояли у стадиона клуба Astоn Villa и собирали с болельщиков плату в полшиллинга за «охрану» автомобиля. В те времена никто машин не запирал, и во время матчей мы забирались внутрь охраняемых машин и валяли дурака. Иногда мы пытались заработать дополнительно, предлагая еще и мойку. Блестящая идея, и все шло чудесно, пока мы не отдраили авто одного несчастного проволочной щеткой, стерев вместе с грязью и половину краски. Чувак тогда просто взбесился.

На самом деле, отъявленным хулиганом я не был, хотя и старался. Обычный подросток, который стремился утвердиться в какой-нибудь уличной шайке. Я помню, какие веселые игры мы затевали. Улица шла на улицу, словно греки против римлян, кидаясь камнями и прикрываясь крышками от мусорных бачков, как щитами. Это было здорово, но потом кто-то так огреб камнем в репу, что из глаза хлынула кровь, и его увезли в травмпункт. В современную войну мы тоже играли и делали собственные бомбы: берешь горсть хлопушек и высыпаешь из них гремучую смесь, потом сплющиваешь у медной трубки один конец, просверливаешь в середине дырку, засыпаешь внутрь хлопушечную смесь, закупориваешь второй конец и вставляешь в просверленную дырку фитиль от той же хлопушки. Остается лишь поджечь фитиль и в темпе съ..бывать.

Ба-бах!

Хе-хе-хе!

Не все наши занятия были такими же крамольными, как производство бомб, но в большинстве случаев были связаны с не меньшим риском.

Однажды мы с Патом обустроили себе подземное убежище в помещении, прорытом в насыпи из твердой глины. Мы притащили туда каркас от старой кровати и доски. В потолке была дыра для камина, а рядом стояли ржавые бидоны из-под масла. Мы прыгали с бидонов на кусок рифленого железа, положенный на каркас, этот идеальный трамплин посылал нас вверх сквозь дыру и прыг-скок! – ты уже на крыше своего логова. Мы довольно долго так развлекались, но как-то раз я неудачно влетел в проклятый дымоход и чуть не сломал себе шею.

Пару секунд Пат думал, что я покойник.

Но веселее всего было, конечно» на «бомбообъектах». Мы колбасились там часами, строили из обломков всякие штуки или, наоборот, крушили остатки и жгли костры. И мы всегда искали сокровища… Воображение у нас просто зашкаливало. А ещё вокруг было полно заброшенных викторианских домов, потому что после войны Астон только-только восстанавливали. Там тоже было, чем заняться. Мы обожали эти старинные трех- или четырехэтажные постройки и творили там, что хотели. Например, покупали себе пару дешевых сигарет (предпочтительно, Woodbine или Park Drive), устраивались с комфортом в разбомбленной гостиной и чинно курили. Сидишь, бывало, среди всего этого хлама и грязи и вместе с дымом сигарет вдыхаешь густой желтый смог Бирмингема.

Эх, хорошее было времечко!

Школу я ненавидел. Не-на-ви-дел. До сих пор помню первый день в астонской начальной школе Принс Алберт: меня пришлось тащить туда за шкирку, потому что я брыкался и вопил во всю глотку.

Единственным событием, которого я в школе ждал с нетерпением, был звонок, раздающийся в четыре часа и извещающий об окончании занятий. Я плохо читал, поэтому получал низкие отметки. В памяти тоже ничего долго не задерживалось, и я никак не мог понять, почему у меня вместо мозгов такое бесполезное ..бучее желе. Любая напечатанная страница выглядела, как китайская грамота. Я чувствовал себя никудышным человеком, врожденным неудачником. Только после тридцати я узнал, что у меня дислексия и синдром дефицита внимания и гиперактивности. Во времена моего детства никто и понятия обо всем этом не имел. У нас в классе было сорок детей, и если ты чего-то не понимал, то учителя оставляли тебя ковыряться во всем этом самостоятельно и не старались помочь. Вот я и ковырялся. А когда меня поднимали на смех – например, во время чтения вслух – я старался развлечь класс и кривлялся, как мог, чтобы всех рассмешить.

Единственной положительной чертой дислексии является тот факт, что дислексики, как правило, очень изобретательны. По крайней мере, мне так сказали. Мы мыслим нестандартно. Но неумение нормально читать – это очень позорное клеймо. По сей день я жалею, что не получил приличного образования. Книги – великая вещь, ей богу, и для меня возможность погрузиться с головой в чтение просто феноменальна. Все должны уметь это делать. Но за всю свою жизнь я смог прочесть целиком только несколько книг. Раз в сто лет эта штука в моей голове отступает, и я стараюсь проглотить как можно больше литературы, потому что вскоре она возвращается, и все становится по-прежнему: я таращусь на страницы, как на китайские иероглифы.

Насколько я помню, в школе я всегда был Оззи. Не имею ни малейшего понятия кому, когда и почему пришло в голову так меня обозвать. Наверное, это всего лишь сокращение от фамилии Осборн, но кличка прекрасно сочеталась с моим фиглярством. После того, как она прилипла, только мои ближайшие родственники продолжали звать меня Джоном. Сейчас я даже не откликаюсь на имя, данное мне при рождении. Если кто-нибудь крикнет: «Эй, Джон! Иди сюда!», я и не взгляну на него.

Окончив начальную школу Принс Алберт, я перешел в общеобразовательную среднюю школу на Берчфилд-роуд в Перри Барр[8]. У них там была форма, и, хотя администрация смотрела на это правило сквозь пальцы, большинство детей ее носили, включая моего младшего братца-паиньку Пола. Каждый день он щеголял в пиджаке, серых фланелевых брючках, рубашке и галстуке. А я ходил в сраных резиновых сапогах, джинсах и поношенных вонючих свитерах. Всякий раз завидев меня, наш директор, мистер Олдэм, устраивал мне выволочку. «Джон Осборн, что за безобразный вид! Приведи себя в порядок! – орал он в вестибюле. – Бери пример со своего брата!»

Один только раз мистер Олдэм отозвался обо мне положительно. Когда я сообщил ему, что кто-то из старшеклассников чуть не уморил золотую рыбку в школьном аквариуме, залив туда жидкость для мытья посуды, он даже при всех похвалил меня и сказал: «Благодаря Джону Осборну, нам удалось поймать негодяя, совершившего такую низость». Мистер Олдэм не знал, что это я сам налил рыбке Fairy, но на полдороги сдрейфил и отказался от затеи. Зная, что за пузыри в аквариуме будут винить меня, потому что я всегда был козлом отпущения, я подумал, что смогу избежать наказания, ткнув пальцем в кого-нибудь ещё. И сработало.

Один из учителей, мистер Черрингтон, мне нравился. Он увлекался историей наших мест и однажды повел нас на холм Пимпл Хилл, где когда-то стоял средневековый замок. Как же мне там понравилось! Он рассказывал о фортах, захоронениях и средневековых орудиях пытки. Это был лучший урок в моей жизни, но хорошей оценки я за него тоже не получил, потому что не смог записать ни одной из рассказанных историй. Смешно сказать, но единственные высшие баллы в школе на Берчфилд-роуд я получил за «работу с тяжелыми металлами». Наверное, папа-токарь сыграл здесь свою роль и передал мне свои навыки вместе с генами. Мне даже дали первое место на соревновании класса по изготовлению металлических оконных шпингалетов. И тем не менее, я продолжал валять дурака. Один из преподавателей, мистер Лейн, однажды потерял терпение и отшлепал меня по заднице здоровенным куском деревяшки да так сильно, что у меня чуть жопа не отвалилась. Вообще-то, этот мистер Лейн был неплохим человеком, хоть и жутким расистом. Ёб…е когти, как вспомню, что он иногда говорил… За такое нынче в тюрьму сажают!

Что касается «работы с тяжелыми металлами», то моей любимой выходкой было взять монетку, подержать ее минуты три-четыре над горелкой, а потом положить мистеру Лейну на стол, чтобы он увидел ее и взял.

Сначала раздавалось: «А-а-а-а-а-а-а-а!!!»

Потом: «Осборн!! Мелкий ублюдок!!!»

Хе-хе-хе!

Старый добрый трюк с горячей монеткой. Я просто уссывался!

В младших классах меня одно время травили старшеклассники. Они поджидали меня по дороге домой из школы, стягивали штаны и издевались. Очень неприятно. Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Меня не насиловали, не хватали за член – ничего такого – просто мальчишеские дурачества, но я чувствовал ужасный стыд и психовал, потому что не мог ничего рассказать дома. Меня бы задразнили, что вполне ожидаемо, когда в тесном таунхаусе обитают шестеро детей, однако, из-за этого обратиться за помощью мне было не к кому. Мне казалось, что я сам во всем виноват.

По крайней мере, тот случай заставил меня сделать определенные выводы, поэтому, повзрослев и обзаведясь собственными детьми, я сказал им: «Никогда не бойтесь поделиться своими бедами с папой или мамой. Вы знаете, что можно, а что нельзя, и если кто-нибудь когда-нибудь будет вас лапать за причинные места, просто скажите нам». И, можете мне поверить, если бы я узнал, что с моим ребенком проделывают подобные сомнительные вещи, то пролилась бы КРОВЬ.

Со временем я придумал, как управиться со своими мучителями. Я отыскал на площадке самого большого парня и паясничал перед ним до тех пор, пока он не начал смеяться. Таким образом, мы подружились. Чувак выглядел как гибрид каменного сральника и горы Сноудон[9]. Если его достать, то следующие полтора месяца будешь всасывать свои школьные обеды через соломинку для коктейлей. Но в душе этот гигант был добряком. Когда мы стали друзьями, хулиганы оставили меня в покое, к моему большому облегчению, потому что дрался я так же дерьмово, как и читал.

Одним из тех, кто НИКОГДА меня не лупил, был Тони Айомми. Он учился в классе на год старше и слыл знаменитостью, потому что умел играть на гитаре. И хотя мне от Тони и не доставалось, он все равно наводил на меня ужас: здоровый, симпатичный, мечта всех девчонок. В драке Тони всегда побеждал: никто не мог его уложить. Так как он был старше, то, возможно, пару пинков под зад и тумаков я от него и получил, но не более того. Из всех моих школьных воспоминаний о Тони больше всего мне запомнился день, когда всем нам разрешили принести в класс свои рождественские подарки. Тони явился с блестящей красной электрогитарой. Я, помнится, тогда подумал, что в жизни своей не видал ничего круче. Мне всегда хотелось научиться играть на каком-нибудь инструменте, но родители не могли себе этого позволить, да и усидчивостью я все равно не отличался. Больше пяти секунд я ни на чем не мог сконцентрироваться. А вот Тони умел играть по-настоящему. Он невероятный, прирожденный талант: дай ему монгольскую волынку, и через пару часов он научится играть на ней блюз. В школе мне всегда было любопытно узнать, как сложится жизнь Тони Айомми.

Но вновь наши пути пересеклись только через несколько лет.

Став старше, я больше времени проводил в туалете за курением, нежели в классе. Я курил так много, что всегда опаздывал на утреннюю перекличку, которую проводил наш тренер по регби, мистер Джонс. Он меня ненавидел, всегда оставлял после уроков и цеплялся на глазах у остальных. Больше всего на свете ему нравилось шлепать меня теннисными туфлями. Для этого он отправлял меня к сетке в дальнем конце класса, где они хранились, приказав выбрать самую большую туфлю и принести ему. Затем он рылся там сам и если находил размер побольше, то моя жопа получала в два раза больше шлепков. Хуже агрессора в школе не было.

Ещё мистер Джонс выстраивал всех детей в шеренгу по утрам и ходил взад-вперед, проверяя, мытые ли у нас шеи. Если чья-то кожа вызывала у него подозрение, он тер ее белым полотенцем и в случае грязных следов хватал ученика за воротник, волок к раковине, наклонял башкой вниз и скреб, как животное.

Хуже агрессора, чем этот мистер Джонс, в школе не было

Я очень рано понял, что наша семья беднее большинства остальных. Во всяком случае, на Майорку каждое лето мы не ездили: шестерых маленьких Осборнов надо было кормить и одевать. Я и море-то в первый раз увидел только в четырнадцать лет, когда мы были в гостях у тети Ады, жившей в Сандерленде[10]. Что касается океана, то есть водоема, в котором не плавало дерьмо Джорди[11] и через три секунды после погружения не случалась еб…ая гипотермия, то его я увидел лишь когда мне было сильно за двадцать.

О том, что мы голытьба, можно было догадаться и по другим признакам. Вместо туалетной бумаги мы использовали разрезанные на квадратики газеты. Летом я носил резиновые сапоги, потому что ботинок у меня не было. И нижнего белья мама мне никогда не покупала. А еще к нам постоянно приходил некий ловкач и требовал денег. Мы прозвали его Тук-Тук. На самом деле, это был коммивояжер, который разводил маму на покупку в рассрочку разных товаров из его каталога, а потом являлся каждую неделю за оплатой. Но у мамы никогда не было наличных, поэтому она отправляла к нему меня сказать, что ее нет дома. Со временем мне это осточертело, и я сообщал чуваку: «Мама говорит, что ее нет».

Много лет спустя я загладил свою вину, открыв дверь такому же Тук-Туку и полностью оплатив мамин счет. После этого я попросил его свалить на хер и больше не появляться. Но это не помогло. Через две недели, вернувшись домой, я застал маму заказывающей новый мебельный гарнитур из трех предметов. Не требовалось быть великим мыслителем, чтобы догадаться, откуда она его взяла.

Когда я был маленьким, мы считали каждое пенни. Однажды на день рожденья мама дала мне десять шиллингов на фонарик – тот, что горит разными цветами – и по дороге домой я потерял сдачу. Это был один из худших дней всего моего детства. Я потратил не меньше четырех или пяти часов, обшаривая все канавы и канализационные сливы в Астоне в поисках этих несчастных монет. Смешно, но я совершенно не помню, что сказала мама, когда я вернулся домой, зато прекрасно помню, что боялся до усрачки.

Не то, чтобы мы плохо жили в нашем доме № 14 по Лодж-роуд, но на семейную идиллию такое существование тоже, бл…дь, не тянуло.

Начнем с того, что наша мама не была Делией Смит[12].

Каждое воскресенье она горбатилась на кухне, готовя семейный обед, а мы с ужасом ожидали результата. Но жаловаться запрещалось. Однажды сижу я за столом и ем капусту, которая по вкусу похожа на мыло. Джин, глядя на выражение моего лица, толкает меня в бок и шепчет: «Молчи!» Но мне такая стряпня уже до смерти надоела, и я не хочу отравиться уёб…ой капустой. Я открываю рот, но в этот момент из паба возвращается отец, снимает пальто и садится ужинать. Он берет вилку, втыкает ее в капусту, подносит ко рту и видит на кончике комок спутанной проволоки. Благослови Господи нашу старушку, она сварила проволочную мочалку!

Мы дружно ринулись блевать в нужник.

В другой раз мама дала мне с собой в школу сэндвичи с вареным яйцом. Когда я заглянул под верхний кусок хлеба, в середине оказался пепел от сигарет и немножко скорлупы.

Будь здорова, мам.

Могу сказать только одно: жизнь мне спасали школьные обеды. Этот маленький пункт моей сраной образовательной программы я действительно любил. Ей-ей, они были волшебными, наши школьные обеды. Вдобавок к основному блюду тебе давали еще и запеканку! Невероятно. Сейчас ты выбираешь какое-нибудь блюдо и на автомате считаешь: «Здесь двести калорий» или «Тут восемь грамм жирных кислот». А в те времена не было никаких еб…их калорий. Была лишь ЕДА на тарелке. И, как по мне, так ее всегда не хватало.

Каждое утро я придумывал новый повод прогулять школу, поэтому даже в случае уважительной причины мне никто не верил. Как например в тот раз, когда я услышал привидение.

Я был на кухне, собираясь в школу. На дворе стояла зима, мороз, и у нас не было горячей воды. Я кипятил воду в чайнике, чтобы наполнить раковину и помыть перед занятиями посуду, и вдруг услышал голос: «Осборн! Осборн! Ооосбоорн!»

Отец тогда работал в ночную смену, поэтому именно он по утрам собирал нас в школу перед тем, как лечь спать. Я повернулся к нему и говорю: «Пап! Пап, нас кто-то зовет! По-моему, это призрак! У нас дом с привидениями!»

Отец оторвался от газеты и взглянул на меня: «Хорошая попытка, сынок, но так или иначе, ты отправляешься в школу. Шевелись!»

Но голос не замолкал.

«Осборн! Осборн! Ооосбоорн!»

«Но, пап! Вот же он, голос! Вот! Слушай!»

Наконец и отец его услышал.

Казалось, что голос доносится из сада. Мы выскочили за дверь – я босиком – но в саду никого не было. Мы снова услышали: «Осборн, Осборн, Ооосбоорн», на этот раз громче. Теперь голос шел из-за забора. Мы заглянули туда и увидели нашу соседку, одинокую престарелую даму, которая лежала на земле. Она, должно быть, поскользнулась на ледяной корке и упала. Никак иначе позвать на помощь она не могла и замерзла бы в саду насмерть, если бы не мы. Мы с отцом перелезли через забор и перенесли ее в дом, в гостиную, в которой никогда раньше не бывали, хоть и жили с ней бок о бок уж никто не помнил сколько лет. Ее история оказалась очень печальной. Во время войны у старушки были и муж, и дети, но мужа отправили воевать с немцами во Францию, и там он погиб. Вдобавок к этому, детей завалило в бомбоубежище во время налета. Но она жила так, словно все они были рядом. Кругом стояли фотографии, лежала одежда, игрушки и прочее. Весь дом будто застрял в прошлом. Такого душераздирающего зрелища я раньше не видел. Помню, как мама выплакала все глаза, вернувшись оттуда позднее.

Удивительное дело, правда? Можно жить в двух шагах от соседа и не знать о нем ровным счетом ничего.

В тот день я опоздал в школу, но мистеру Джонсу было наплевать, по какой причине, потому что я это делал каждый божий день. Для него это был всего лишь очередной повод превратить мою жизнь в ад. Однажды утром – возможно, и в тот самый день, когда мы спасали соседку, но точно я не поручусь – я так сильно припозднился, что наша перекличка уже закончилась, и к мистеру Джонсу заходил следующий класс.

Тот день был для меня особенным, потому что отец дал мне целую связку металлических прутков, принесенных с завода, чтобы я сделал несколько отверток на уроках труда мистера Лейна. Прутки лежали у меня в ранце, и мне не терпелось показать их друзьям.

Но день был испорчен, едва успев начаться. Я стоял перед столом мистера Джонса, а он буйствовал, пока остальные ученики рассаживались по своим местам. Мне было так стыдно, что хотелось заползти в какую-нибудь дыру и остаться там навсегда.

«ОСБОРН! – орал он. — ТЫ ПОЗОРИШЬ И СЕБЯ, И ШКОЛУ!! НЕСИ ТУФЛЮ!!»

В классе стало так тихо, что можно было услышать, как мышь в норе пердит.

«Но, сэр…»

«Я СКАЗАЛ, НЕСИ ТУФЛЮ, ОСБОРН. И УЖ ПОСТАРАЙСЯ ВЫБРАТЬ САМУЮ БОЛЬШУЮ, А ТО Я ТАК НАДЕРУ ТВОЙ ЧЕРТОВ ЗАД, ЧТО ТЫ ЦЕЛЫЙ МЕСЯЦ СИДЕТЬ НЕ СМОЖЕШЬ».

Я обернулся. Меня окружали чужие лица, и мне захотелось сдохнуть. Эти ребята, учившиеся на год старше, глазели на меня, как на еб…ого кретина. Я опустил голову и понес свой позор в конец класса. Кто-то попытался сделать мне подножку, кто-то пихнул к ногам портфель, который пришлось обходить. Меня всего трясло, конечности онемели, а лицо пылало. Я старался не зареветь на глазах у всех, но чувствовал, что уже начинаю всхлипывать. Я подошел к сетке, нашел туфлю – я так нервничал под их взглядами, что не мог отличить большой размер от маленького – принес ее к столу и отдел мистеру Джонсу, не поднимая головы.

«И ЭТО, ПО-ТВОЕМУ, САМЫЙ БОЛЬШОЙ РАЗМЕР?» – говорит мистер Джонс, кидается через весь класс, находит туфлю побольше и велит мне наклониться.

Все продолжают пялиться на нас. К тому времени я уже изо всех сил стараюсь не завыть и вытираю тыльной стороной руки появившуюся из носа поганую соплю.

«Я ВЕЛЕЛ ТЕБЕ НАКЛОНИТЬСЯ, ОСБОРН».

Я делаю, что мне велели. Он отводит руку как можно дальше и изо всех сил бьет меня этой туфлей 10 размера.

«ЧЕЕЕЕЕРРРТТТТ!!»

Как же мне, бл..дь, было больно! А этот ублюдок бьет снова. И снова. Но на третий или четвертый раз у меня лопнуло терпенье, и я неожиданно рассвирепел. Аж в глазах помутилось от злости. И когда он поднял руку, чтобы всыпать мне ещё раз, я дотянулся до своего рюкзака, схватил папины металлические прутки и со всей дури швырнул их в жирное, потное лицо мистера Джонса. Со спортом я никогда не дружил, но в те две секунды легко мог бы сойти за подающего в команде по английскому крикету. Мистер Джонс отшатнулся, у него из носа брызнула кровь, а я понял, что натворил. У всех отвисла челюсть. Вот жеж пи..дец!! Я вскочил и припустил что было мочи: из класса, по коридору, на улицу, по подъездной дорожке к воротам и прямиком обратно к дому № 14 по Лодж-роуд. Ворвавшись в дом, я прямиком направился в родительскую спальню на втором этаже, растолкал отца и разрыдался.

Отец остервенел. Слава богу, разозлился он не на меня, а на мистера Джонса. Он тут же отправился в школу и потребовал встречи с мистером Олдэмом. Крик стоял такой, что на другом конце школы было слышно. Мистер Олдэм сказал, что ему ничего не известно про мистера Джонса и теннисные туфли, и обещал во всем этом разобраться. Отец ответил: «Да уж, вашу мать, разберитесь!»

После того случая меня больше никогда не били.

На школьного Ромео я не тянул – большинство девчонок считали меня ненормальным – но одно время у меня была подружка по имени Джейн. Она училась в школе для девочек на одной с нами улице. Я влюбился в нее без памяти. По самые уши. Перед каждым свиданьем я отправлялся в школьный мальчишеский туалет и с помощью мыла зализывал назад волосы, чтобы выглядеть крутым. Но однажды пошел дождь, и когда я прибыл на очередную встречу, моя голова «пузырилась», как пена для ванн, и мыло, капая, стекало по лбу прямо в глаза. Взглянув на меня, она рассердилась: «Что ты творишь?!». И бросила меня. Мгновенно. Разбила мне чертово сердце. Несколько лет спустя я увидел ее выходящей из ночного клуба в Астоне, пьяной в лоскуты, и удивлялся, чего я так расстраивался.

Были у меня и другие девчонки, но в большинстве случаев эти романы ни к чему не приводили. Очень быстро я обнаружил, как это больно, когда нравящаяся тебе цыпочка гуляет с другим. Или когда включает динамо. Однажды у меня было назначено свиданье у паба Crown and Cushion в Перри Барре. Когда я туда приехал в половине восьмого, на улице не переставая моросил дождь, а ее нигде не было видно. Я сказал себе: «Она появится через полчаса». И ждал до восьми. Никого. Я решил дать ей еще полчаса. И снова никого. В итоге, проторчав под дождем до десяти вечера, я вернулся домой, насквозь промокший, расстроенный и отвергнутый. Теперь, имея собственных детей, я удивляюсь, каким был идиотом. Я бы, например, не выпустил свою дочь под проливной дождь на свиданье с каким-то там школяром.

Все это были лишь детские увлечения, когда тебе кажется, что ты уже взрослый, но на самом деле это не так. Еще помню случай, когда я повел девчонку в кино. Мне было около четырнадцати. Я возомнил себя этаким самоуверенным прожигателем жизни, поэтому решил курить, чтобы произвести на нее впечатление. Я тогда уже покуривал, но еще не подсел на это дело окончательно. Тем вечером у меня при себе было пять сигарет и маленький коробок спичек. И вот сижу я в кинотеатре, важничаю и вдруг чувствую, как меня прошибает холодный пот. Я думаю: «Что это за х…ня такая?» Потом рыгаю, чувствую во рту вкус рвоты, несусь в сортир, запираюсь в кабинке, и меня выворачивает наизнанку. Это был, сука, целый фонтан блевоты. Еле передвигая ноги, я вышел из кинотеатра и потащился прямиком домой. Меня рвало всю дорогу. Не знаю, что стало с той девчонкой, но, по крайней мере, она получила от меня коробку шоколадных конфет.

В юности у меня были и другие печальные инциденты с сигаретами. Примерно в том же возрасте я как-то раз, покурив перед сном в своей комнате, прищепил кончик сигареты, намереваясь докурить ее утром, и лег спать. Через несколько часов я проснулся, задыхаясь. Все было в дыму. «Ёб…ый папуас! Я устроил пожар!» Но, взглянув на свой окурок в пепельнице, я обнаружил, что он полностью потушен. Я не знал, что отец тем вечером пришел домой слегка навеселе и тоже курил в доме. Но вместо того, чтобы загасить сигарету, он уронил ее за спинку дивана, и теперь поролоновые подушки тлели, распространяли кругом жуткие клубы черного дыма.

В следующую секунду я сломя голову ломанулся вниз по лестнице в гостиную, где обнаружил похмельного отца, который стоял с виноватым видом, и маму со слезящимися глазами, согнувшуюся пополам от кашля.

«Джек Осборн! – говорила она, захлебываясь. – Какого черта ты натво...»

Тут мама так раскашлялась, что ее вставные зубы натурально вылетели изо рта и разбили окно. В комнату ворвался ледяной ветер, раздул мирно тлеющий диван, и тот вспыхнул, как еб…ий фейерверк. Я не знал, что мне делать: не то заржать, не то обосраться. Короче говоря, пока мы с отцом пытались кое-как потушить пожар, мама в саду искала свои челюсти.

В доме потом еще долго воняло.

Но курить я все равно не бросил. Я был убежден, что с сигаретой смотрюсь круче. И, возможно, это так и было, потому что через несколько недель после пожара я в первый раз отшлифовал свой веселый кий. Я тогда только-только успел обнаружить, что член у меня не только для того, чтобы мочиться, и носился с ним, как с писаной торбой. Дрочил и передергивал затвор везде, где только мог. Спать не мог, лишь бы подоить этого лысого зверька. В общем, отправился я на танцы в один из астонских пабов. Я тогда еще не пил, так что, возможно, это был чей-то день рожденья или другой праздник, который устроили в задней комнате. Среди гостей была девушка постарше меня – убей бог, не помню, как ее звали – которая сначала со мной немного потанцевала, а потом отвезла в дом, где жила с родителями, и всю ночь трахала так, что перья летели. Не имею ни малейшего понятия, почему она выбрала меня. Может быть, она была в настроении, а я оказался единственным свободным членом в компании? Кто знает! Но я не жаловался. Естественно, после такого мне хотелось повторения. И вот на следующий день я прибежал к ее дому с радостью кобеля, нашедшего знакомый столб. Но, увидев меня, она выпалила:

– Чего приперся?

– Может…трахнемся еще разок?

– Отвали!

Так закончился наш чудесный роман.

Я закончил в школу в пятнадцать лет. И какие у меня есть доказательства десятилетнего пребывания в руках системы английского образования? Бумажка, которая гласит: «Джон Осборн посещал среднюю образовательную школу на Берчфилд-роуд. Подпись: м-р Олдэм, директор».

Одна только сраная бумажка, и никакой квалификации. Ничего. У меня было два выбора: физический труд и физический труд. Первым делом я стал просматривать объявления о работе на последних страницах газеты Birmingham Evening Mail. На той неделе, когда мы закончили школу, в ней как раз напечатали список спецпредложений для выпускников. Я просмотрел все варианты – молочник, мусорщик, работник на конвейере, каменщик, дворник, водитель автобуса и прочее в том же духе – и решил стать водопроводчиком, потому что, по крайней мере, это настоящая профессия, а мне сказали, что без профессии ничего в этой жизни не добьёшься. Искомое место водопроводчика я получил только осенью, когда стало холодать. Я не осознавал, что водопроводчикам приходится туго в середине зимы, когда лопаются все трубы. Большую часть времени ты проводишь задом кверху, склонившись над люком, и начисто отмораживаешь себе все муди, потому что на дворе минус пять градусов. Я не продержался и недели, однако, дело было не в морозе. Меня уволили за кражу яблок во время обеденного перерыва.

От старых привычек трудно избавиться.

В следующий раз я умерил свое честолюбие и устроился на промышленное предприятие в пригороде Астона. Там производили автодетали, и меня поставили к обезжиривающей установке. Мне приносили для очистки полные корзины металлических прутов, спиралей, рычагов и прочего, и все это я бросал в чан с бурлящими химикатами. Химикаты были ядовитыми, и над установкой висела табличка с предупреждением: «ВНИМАНИЕ: ОПАСНОСТЬ! НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ СНИМАТЬ ЗАЩИТНЫХ МАСОК И НЕ НАКЛОНЯТЬСЯ НАД ЧАНОМ!»

Я спросил, что в чане, и узнал, что это метиленхлорид.[13] «Интересно, можно ли от этого протащиться?» - подумал я, снял маску и на секунду наклонился над чаном. «Уууууууух тыыыыы!» Это было все равно, что надышаться клеем – заходов этак примерно сто – и гораздо дешевле, чем пить в пабе. И вот каждое утро я начинал с «понюшки» растворителя из старой обезжиривающей установки. Потом я стал делать это два раза в день. Потом три. А потом, твою мать, каждые пять минут. Проблема заключалась в том, что после каждой встречи с чаном мое лицо покрывалось жирной черной гарью, и очень скоро другие рабочие поняли, чем я занимаюсь. Во время обеденного перерыва они смотрели на мою грязную морду и говорили:

–Ты снова торчал над этой чертовой машиной, Оззи? Ты же себя в гроб вгонишь!

Я делал невинные глаза:

–О чем это вы?

–Оззи, это же яд!

–Именно поэтому я, согласно предупреждению, НИКОГДА не снимаю защитную маску и не наклоняюсь над чаном

–Не заливай и прекрати этим заниматься. Ты себя уморишь!

Через пару-тройку недель дело дошло до того, что крыша у меня совсем съехала. Я шатался по заводу на нетвердых ногах и распевал песни. У меня даже начались галлюцинации, но остановиться я просто не мог. Однажды я на какое-то время исчез из поля зрения, и меня нашли в бессознательном состоянии, повисшим на стенке чана. «Вызовите этому идиоту «скорую», - сказал старший по смене, - и чтобы ноги его тут больше не было!»

Когда родители узнали, что меня снова уволили, то взбесились. Я по-прежнему жил с ними на Лодж-роуд, и они рассчитывали, что я начну вносить свою долю при оплате аренды жилья, хоть я и старался бывать дома как можно реже. И вот мама поговорила со своим начальством и устроила меня к себе на фабрику Лукаса, чтобы иметь возможность приглядывать за мной. «Ты будешь учиться, Джон. Большинство ребят твоего возраста отдали бы правую руку за такую возможность. Ты получишь полезный навык и станешь профессиональным настройщиком автомобильных гудков.

Сердце у меня упало.

Настройщик автомобильных гудков?!!

В те времена представители рабочего класса рассуждали следующим образом: нужно получить необходимый минимум образования, потом найти место ученика, получить дерьмовую работу и гордиться ею, даже если она дерьмовая. А потом выполнять ее до конца дней своих, потому что твоя говноработа – ВСЁ для тебя. Многие бирмингемцы так и не дожили до пенсии и отдали концы прямо на заводском полу.

Мне нужно было срочно сваливать из Астона, чтобы не попасть в такой же капкан, но я никак не мог придумать, как. Я хотел уехать в Австралию по программе «Британцы за 10 фунтов»[14], но у меня не было таких денег. Я даже пытался завербоваться в армию, но меня не приняли. Чувак в форме, взглянув на мою неприглядную харю, сказал: «Извини, но нам нужны СУБЪЕКТЫ, а не ОБЪЕКТЫ».

И вот я устроился на фабрику. Своему другу Пату я сказал, что подвизался в музыкальном бизнесе. «В каком смысле?» - спросил он. «Буду кое-что настраивать», - туманно ответил я. «Что настраивать?» «Не суй свой нос в чужой вопрос!».

В первый рабочий день на фабрике Лукаса старший мастер отвел меня в звуконепроницаемую комнату, где мне предстояло отсиживать свои смены. Работа была такая: нужно взять с конвейерной ленты автогудок, положить его в похожую на шлем машинку, подключить к электросети и отрегулировать при помощи отвертки. Пока ты это делаешь, гудок издает свои «БИ-БИИИИП, ПИ-ПИИИИП, ТУ-ТУУУ». Норма была девятьсот штук в день. Все гудки подсчитывались, для чего ты, каждый раз закончив цикл, нажимал специальную кнопку. В комнате нас было пятеро, соответственно с восьми утра до пяти вечера пять гудков гудели, бибикали и пипикали одновременно.

Выходишь оттуда, и в голове так звенит, что собственных мыслей не слышно.

Вот так проходил мой день:

Берешь гудок.

Подсоединяешь провода.

Орудуешь отверткой.

БИ-БИИИИП, ПИ-ПИИИИП, ТУ-ТУУУ

Возвращаешь гудок на конвейер.

Нажимаешь кнопку.

Берешь гудок.

Подсоединяешь провода.

Орудуешь отверткой.

БИ-БИИИИП, ПИ-ПИИИИП, ТУ-ТУУУ

Возвращаешь гудок на конвейер.

Нажимаешь кнопку.

Берешь гудок.

Подсоединяешь провода.

Орудуешь отверткой.

БИ-БИИИИП, ПИ-ПИИИИП, ТУ-ТУУУ

Возвращаешь гудок на конвейер.

Нажимаешь кнопку.

Пока я это делал, мама стояла за стеклянным экраном и с гордостью смотрела на меня. Но через пару часов такого, ити его мать, звона я начал сходить с ума и был уже готов кого-нибудь порешить. Поэтому, разобравшись с одним гудком, я начал нажимать кнопку дважды, надеясь свинтить пораньше. Что угодно, лишь бы выбраться из этой чертовой кабинки. Когда я понял, что это сходит мне с рук, стал нажимать три раза. Потом четыре и, наконец, пять раз.

Так продолжалось несколько часов, пока я не услышал постукивание и скрипы из динамика где-то у меня над головой. Конвейер замер, и громкоговоритель сердито рявкнул: «ОСБОРН! В ОФИС РУКОВОДИТЕЛЯ! ЖИВО!»

Начальство хотело знать, каким образом мне удалось сделать за двадцать минут пятьсот гудков. Я ответил, что, очевидно, проблема в кнопке. Мне сказали, что никто тут не родился вчера, и единственная проблема с кнопкой заключается в паршивом идиоте, который ее жмет, и если я не прекращу этого делать, то меня выкинут отсюда пинком под зад, и дело с концом. «Ясно?» «Ясно», - ответил я и отчалил в свою будчонку.

Берешь гудок.

Подсоединяешь провода.

Орудуешь отверткой.

БИ-БИИИИП, ПИ-ПИИИИП, ТУ-ТУУУ

Возвращаешь гудок на конвейер.

Нажимаешь кнопку.

Через несколько недель этой херомундии, я решил завязать разговор с мужиком, который работал рядом со мной. Он был уже немолод, и звали его Гарри.

–Сколько ты уже здесь работаешь?

–А?

–Я спрашиваю, сколько ты уже здесь?

–Сынок, перестань шептать.

–СКОЛЬКО ЛЕТ ТЫ ЗДЕСЬ РАБОТАЕШЬ? – заорал я.

Было очевидно, что Гарри совершенно оглох, слушая целый день автомобильные сигналы.

–Двадцать девять лет и семь месяцев, - ответил он с усмешкой.

–Ты прикалываешься, да?

–А?

–Ладно, проехали.

–Сынок, перестань шептать.

–ЭТО ОЧЕНЬ ДОЛГО, ГАРРИ!

–А знаешь, что лучше всего?

Я поднял руки и помотал головой.

–Через пять месяцев мне подарят золотые часы, потому что исполнится тридцать лет, как я здесь работаю!

При мысли о тридцати годах в этой комнате, мне захотелось, чтобы русские пошли на нас войной и покончили со всем этим кошмаром, сбросив на фабрику бомбу.

–Если уж тебе так нужны золотые часы, то надо было просто стырить их в ювелирной лавке. Даже если бы тебя поймали, то пришлось бы отсидеть лишь десятую часть срока, проведенного в этой дыре.

–Что ты сказал?

–Ничего.

–А?

–НИЧЕГО!

С меня было достаточно. Я отшвырнул отвертку, вышел за дверь, прошел мимо мамы, за ворота и прямиком в ближайший паб. Вот так завершился мой первый трудовой опыт в мире музыки.

Идея найти настоящую работу в музыкальном шоу-бизнесе казалась мне абсурдной. Это было также невозможно, как стать космонавтом или каскадером или переспать с Элизабет Тейлор. И все же, еще со времен моего исполнения «Living Doll» на семейных посиделках, я подумывал о том, чтобы собрать группу. Одно время я даже хвастался направо и налево, что играю в команде под названием «Black Panthers». Короче, бредил. Вся моя «группа» состояла из пустого гитарного кейса с надписью «Black Panthers» на боку, которую я сделал водоэмульсионкой, найденной в садовом сарае. Я просто давал волю своему воображению. Найдя на помойке ботинок марки «Hush Puppies»[15], я привязал к нему поводок и всем рассказывал, что у меня есть собака. Так и разгуливал по Астону с пустым кейсом и ботинком на поводке, представляя себя этаким блюзменом с Миссисипи. Все остальные думали, что я сбрендил.

Когда я отрывался от своей воображаемой группы и щенка-ботинка, то тусил с Тедди-боями[16]. Они появились чуть раньше моего рождения, поэтому я так никогда и не пристрастился к их длинным пальто, замшевым туфлям и прочим прибамбасам. Но мне нравилась музыка, которую они выбирали в музыкальном автомате. Я неделями распевал песню «Hey Paula» в исполнении Paul & Paula[17]. В те далекие времена писали замечательные песни. Потом я стал модником и полюбил зауженные костюмы из ангорской шерсти. За ангорой последовал рокерский прикид с кожаными куртками и клепаными ремнями. В поисках приключений меня мотыляло из стороны в сторону. Все, что угодно, лишь бы не завод.

А потом случились The Beatles.

Внезапно эта четверка скаузеров[18] с мочалками вместо причёсок оказалась во всех теле- и радиопередачах. На последние деньги, заработанные на фабрике Лукаса, я купил их вторую пластинку «With the Beatles».

Попав к нам в дом, она перевернула всю мою жизнь.

У меня в голове словно зажегся свет, когда я услышал волшебную музыку Леннона и Маккартни. Она поглотила меня целиком и перенесла из Астона в чудесную страну Битляндию. Я без устали слушал эти четырнадцать песен (восемь своих и шесть каверов[19], включая «Roll Over Beethoven») на отцовской большой полированной радиоле, которая представляла из себя гибрид лампового радиоприемника и старомодного проигрывателя на мебельных ножках и стояла в переднем углу гостиной. Как бы пафосно это сейчас ни звучало, именно тогда я впервые почувствовал, что в моей жизни появился смысл. Бывало, я относил пластинку в радиорубку на каток Silver Blades, и радист транслировал ее через громкоговоритель. А иногда я просто шлялся по улицам с пластинкой под мышкой, настолько она меня воодушевляла. Вскоре я начал коллекционировать все, на чем было написано «The Beatles». Фотографии. Плакаты. Открытки. ВСЁ! Моя коллекция размещалась на стене спальни, и братья не возражали: они тоже были без ума от The Beatles.

Но я в своем помешательстве оставил их далеко позади.

Естественно, мне пришлось копить, чтобы приобрести первый альбом группы, «Please Please Me». Потом, когда вышел «A Hard Day’s Night», в очереди в музыкальный магазин я стоял одним из первых. Благодаря битломании, мое нежелание идти на завод выглядело вполне естественным. Джон Леннон и Пол Маккартни тоже не хотели там работать! Они были точно такими же, как я, выходцами из рабочих семей, родившимися на задворках захудалого, далекого от столицы промышленного города. Единственная разница заключалась в том, что они жили в Ливерпуле, а я – в Астоне. Я подумал, что раз уж они смогли организовать группу, то мне, вероятно, это тоже по силам. Леннон был старше меня на восемь лет, а Маккартни – на шесть, так что время для первого большого прорыва пока не поджимало. Вот только я понятия не имел, с чего начать. Кроме Тони Айомми, с которым после окончания школы мы ни разу не пересекались, я даже не знал ни единого музыканта. Поэтому я подошел к проблеме с другого конца – решил отрастить волосы и сделать татуировки, чтобы хотя бы выглядеть, как артист.

С волосами проблем не возникло, а вот ублюдочные татуировки дались мне тяжело. Больно было так, что пи…ц!

Первым появился кинжал на предплечье. Потом я научился делать всё сам с помощью иглы и туши. Всего-то и требовалось, что окунуть иглу в чернила, чтобы на кончике образовалась достаточно крупная капля, а потом загнать ее поглубже под кожу. Когда мне было семнадцать, я провел целый день в Саттон Парке, элитном районе Бирмингема, рисуя буквы «О-З-З-И» на своих костяшках, и пришел вечером домой страшно довольный собой.

Отец не разделил моей радости. Увидев эти художества, он аж побелел.

«Сынок, ты выглядишь, как полный кретин», – сказал он.

В 1964 случилось нечто совершенно неожиданное.

Я нашел работу, которая мне нравилась.

Выяснилось, что хоть из меня и вышел никудышный водопроводчик, настройщик автомобильных сигналов, строитель или представитель полдюжины других дерьмовых профессий, где мне указали на дверь, зато у меня проявились врожденный способности убивать животных. Говорят, что, побывав на бойне, нормальный человек становится вегетарианцем. Только не я. Однако, несмотря на этот факт, у меня открылись глаза на многие вещи. Я очень быстро усвоил, что куры появляются на свет не в форме маленьких кусочков в панировке, а коровы – не в виде гамбургеров. Животные – это большие и ужасно вонючие создания. Я считаю, что все, кто ест мясо, должны побывать на бойне хотя бы один раз в жизни, чтобы, по крайней мере, представлять, что там происходит. Это, мать вашу, кровавое, грязное и отвратительное зрелище.

Я устроился на скотобойню в Дигбете, одном из старейших районов Бирмингема. Моей первой обязанностью было удаление блевотины. Меня подвели к огромной куче овечьих желудков и велели вскрывать их, один за другим, и очищать от содержимого. Весь первый день работы я блевал, как подорванный, и так продолжалось еще очень долго. Целых четыре недели меня выворачивало наизнанку каждый час. Мышцы живота просто пылали. Иногда другие работники развлекались тем, что подсовывали мне внутренности отбракованного животного, вроде старой парализованной овцы, мясо которой нельзя было есть. Берешь, бывало, такой вот стрёмный желудок, а он взрывается прямо у тебя в руках и забрызгивает ебучим гноем и кровью все лицо. А эти уроды ржут, как кони!

Но со временем я полюбил скотобойню и привык к запаху. После того, как я хорошо зарекомендовал себя на чистке желудков, меня повысили до забойщика коров.

До чего же проклятущая работа! Если вас когда-нибудь лягнет корова, вы поймёте, о чём речь. Однажды я так получил по шарам, что чуть левое яйцо не выкашлял.

Весь процесс начинается с того, что пятеро или шестеро парней накидывают на корову веревки и волокут в убойный цех. Там её затаскивают на наклонную платформу, на другом конце которой уже стою я с пневматическим пистолетом с выдвигающимся ударным стержнем. В пистолете – холостой патрон, который создает такое давление, что стержень, похожий на круглое зубило, втыкается прямо в коровий мозг. Такая конструкция гарантирует, что животное не испытывает боли – ну помимо того момента, когда ему голову пробивает огромный штырь – но не убивает его, а лишь оглушает. Загвоздка в том, что для этой процедуры нужно оказаться со скотиной один на один на достаточно близком расстоянии, и если она бесится, то вырубить ее с первого раза не удастся. Но тут нет другого исхода ни для тебя, ни для нее. Сколько я провел подобных смертельных схваток «человек против коровы», и не сосчитать. В одного быка пришлось стрелять пять или шесть раз, прежде чем он свалился. Срань господня, как он бесновался! В какой-то момент я уже думал, что это меня вскорости уложат в булку и обольют кетчупом.

Обездвижив корову, её цепляют за связанные ноги к подвесному конвейеру и отправляют дальше по этапу. Там, над спускным желобом, ей перерезают горло, и животное умирает от потери крови. Однажды одна из коров оказалась еще в сознании, когда я пристегивал ее к конвейеру, но я этого не знал. Раскачиваясь на подъеме, она лягнула меня в зад, и я вылетел носом вперед прямо в желоб с кровью. Когда меня оттуда достали, я выглядел как гребаная плацента. Эта дрянь была везде: пропитала одежду, залилась в ботинки, склеила волосы и залепила весь рот. А ведь в чертовом желобе вместе с кровью были и прочие разные непотребства. После того случая я распространял вокруг себя такое амбре, что в автобусе рядом со мной очень долго никто не садился.

В Дигбете я много чем занимался. Одно время был специалистом по требухе: разрезал коровьи желудки и замачивал их на ночь в огромной тележке. Потом был отдирателем подмёток, другими словами, отделял копыта. Одно дело желудки, но вот кто станет жрать долбаные копыта, ума не приложу. Еще был забойщиком свиней. Говорят, что у свиньи нельзя пустить в оборот только одно – визг. И это правда. Всё до последней частички этих тварей перерабатывается в тот или иной продукт. Работа моя заключалась в следующем: берешь щипцы с губками на концах, погружаешь их в воду, потом прикладываешь к голове свиньи и, нажимая кнопку на рукоятке, отправляешь ее в отключку. Как и в случае с коровами, с первого раза это не всегда срабатывало, но тут уж никто не парился. Иногда парни откровенно дурачились, и скотобойня превращалась в натуральный Освенцим со всеми возможными зверствами и бесконечными бесчинствами. Свиней бросали в чан с кипящей водой, даже не оглушив, или живьем запускали в печь для опаливания щетины. Сейчас я очень раскаиваюсь в том, что творил тогда. Можно убить свинью ради хорошего ромштекса, но бессердечности нет оправдания, даже если ты подросток, которому все обрыдло.

Поработав на скотобойне, начинаешь совсем иначе смотреть на мясо. Помню, уже после Дигбета, в каком-то турпоходе я жарил на гриле стейки, и коровы с соседнего поля потянулись в мою сторону, принюхиваясь, словно что-то было не так. Глядя на стейки, я почувствовал себя не в своей тарелке. «Уверяю, это не ваши родственники, а совершенно чужие животные», – сказал я коровам, но они не двинулись с места. В конце концов, эти твари совершенно испортили мне аппетит. Очень трудно есть говядину в окружении коров.

И тем не менее мне нравилось работать в Дигбете. У меня были совершенно бесбашенные коллеги, в любой момент готовые кутить. После окончания забоя наш рабочий день заканчивался, и можно было идти домой. Если мы начинали рано, то освобождались уже к девяти-десяти часам утра. Помню, что расплачивались с нами по четвергам, и после этого мы шли прямиком в паб, где я радостно практиковал свой любимый розыгрыш: бросал коровьи глазные яблоки в чужие стаканы. Для этой цели я дюжинами воровал их со скотобойни. Я подыскивал какую-нибудь впечатлительную цыпу и, дождавшись, пока она выйдет в туалет, подкладывал глаз на ее банку с Колой. Увидев эту хрень, девчонки чуть с ума не сходили. Однажды, после того, как по моей милости один из посетителей заблевал всё ковровое покрытие, хозяин заведения выкинул меня из паба. Тогда я встал на пороге, взял другой глаз и вскрыл его ножом, в результате чего еще парочка клиентов выскочили наружу, проявив единодушие с первым несчастным. Не знаю почему, но меня это страшно веселило.

Ещё одной причиной, по которой мне нравился Дигбет, был расположенный через дорогу ночной клуб под названием «Полночный город». Вывалившись из паба после закрытия, я ковылял туда, колбасился на танцах до пяти утра, накачавшись декседрином[20] по самые яйца, а потом снова отправлялся на скотобойню бить коров. Так я курсировал все выходные напролет, а в воскресенье вечером возвращался домой на Лодж-роуд.

Это было волшебное время.

На скотобойне я продержался восемнадцать месяцев. После чистки желудков, отделения копыт, развешивания требухи, забоя коров и оглушения свиней моей последней обязанностью стал сбор жира. Желудок животного покрывает так называемый сальник, что-то вроде пивного живота. От меня требовалось отделять сальники, растягивать на штырях для просушки, а на следующее утро снимать и упаковывать. Чаще всего сальники используют в производстве косметики. Перед просушкой эти штуки приходится очищать паром над большим котлом с кипящей водой. Ты отделяешь всю грязь, потом смываешь ее и развешиваешь сальник на стойке.

Но в тот раз парням, как всегда, вздумалось подурачиться. Они имели обыкновение подрезать мне лямки на переднике, так что пока я стоял, наклонившись над котлом, вся моя одежда оказывалась забрызгана кровью, дерьмом и х…й знает, чем ещё. Меня уже тошнило от подобных выходок, и особенно от одного из шутников. Так вот. Я стоял над котлом, а он снова подобрался ко мне сзади и разрезал завязки. Не думая, я обернулся и треснул его по голове одной из стоек. Я просто потерял терпение. Это было ужасно. Одним ударом я не ограничился и раскроил ему морду в кровь так, что в конце концов пришлось отправить чувака в больницу.

Так я распрощался со скотобойней.

«Вали отсюда и больше не возвращайся», - сказал мне начальник.

Так я и стал Джоном Грабителем. Мысль о Гарри, его золотых часах и зарплате в два фунта в неделю была невыносима.

Но в тюрьме Уинсон Грин я получил хороший урок. В этой уёб…ой дыре даже час – очень много, не говоря уж о трех месяцах. Первым делом я поинтересовался у одного из заключенных, почему охранники смеялись над моими длинными волнистыми волосами и говорили про душ. Получив ответ, я всю неделю умолял дать мне ножницы, чтобы не выглядеть, как девчонка. Каждой утро в душе я собирал яйца в горсть и прижимался спиной к стене – так мне было страшно. Если мыло случайно падало на пол, там оно и оставалось.

Наклоняться за чем-либо я наотрез отказывался.

Но беспокоило меня и кое-что похуже траха. В тюрьме Уинсон Грин были жестокие порядки: разозлишь кого не надо, и тебя убьют. Драки случались каждый день, а боец из меня никудышный. Поэтому я поступил точно так же, как в школе Берчфул Роуд, когда спасался от издевательств: на прогулочном плацу я отыскал самых огромных и злобных громил и балаганил до тех пор, пока их не рассмешил.

Это был моя защита.

Внутри тюрьма оказалась точно такой, как я себе представлял: с лязгающими дверями, гремящими ключами и многими уровнями для разных категорий заключенных. На каждом уровне была своя галерея, выходящая на внутреннюю площадку. Меня определили в крыло «ЮН», для Юных Нарушителей, а над нами располагалась камера предварительного заключения, где взрослые преступники ожидали суда или приговора. Убийцы, насильники, грабители банков – подозреваемые и нарушители всех мастей помещались именно там. Удивительное дело, чего только они не ухитрялись протащить за решетку! Пиво, сигареты, всё, что угодно – хотя превыше всего ценилось курево. Оно помогало убить скуку, злейшего врага всех арестантов. Даже старые отсыревшие окурки стоили там грёбаное состояние.

Татуировки были еще одной возможностью убить время. Один из заключенных научил меня обходиться без иголки и туши. Шариковой ручкой он изобразил на моем предплечье Святого[21] – я обожал этот сериал с тех самых пор, как он вышел на экраны в 1962 году – и сделал татуировку при помощи стыренной из мастерской швейной булавки и растопленного крема для полировки металлических поверхностей.

Выйдя из тюрьмы, я начал разрисовывать себя повсюду. Даже на коленках сделал по смайлику, чтобы взбодриться, сидя на толчке по утрам. Чему еще я научился, сидя взаперти, так это расщеплять спички. Они были в большом дефиците, и парни придумали, как делать из одной спички четыре, разделяя ее булавкой. Помнится, узнав об этом, я подумал: «Если они до всего этого додумались, то почему, мать их за ногу, не стали миллионерами?»

Самые яркие мои воспоминания о тюрьме Уинсон Грин связаны со временем, когда к нам привезли Брэдли, печально известного растлителя детей. Его поместили в камере над нашим крылом и на дверь повесили табличку со словами «Правило 43». Это означало, что двадцать четыре часа в сутки Брэдли полагалась охрана для защиты от остальных заключенных. При малейшей возможности его бы вздернули на первом перекрытии. Но охранники ненавидели Брэдли ничуть не меньше арестантов – его обвиняли в восемнадцати случаях сексуального надругательства над детьми, в том числе и его собственными – и сами старались, как могли, превратить его жизнь в ад. Однажды я видел, как огромный бугай с татуировкой змеи на лице метелил Брэдли, а охранники смотрели в другую сторону и даже ни слова не сказали. Один только первый удар был такой силы, что, кажется, сломал Брэдли нос. Кровь, сопли и остатки хрящей стекали ему в рот, а он выл от боли.

В тюрьме я работал на раздаче. Заключенные подходили ко мне с подносами, разделенными на мелкие секции, и я накладывал туда слизеобразный рубец, горох или еще какую-нибудь отвратительную дрянь, приготовленную в тот день. Как только появлялся Брэдли, дежурный охранник говорил мне: «Осборн, не давай ему ни хрена!» И я оставлял Брэдли почти ни с чем. Ему приходилось приходить в столовую под охраной, чтобы с ним ничего не случилось, но это не всегда помогало. Помню, как однажды, прожив много недель впроголодь, он попросил раздающего добавить ему каши: «Пожалуйста, можно мне ещё?» Раздающий лишь взглянул на него, а потом опустил огромный тяжёлый половник в кашу, поднял, размахнулся и впечатал его в лицо Брэдли. Мне никогда не забыть того звука, с которым этот долбаный половник погрузился в его черепушку. ШЛЁП! Нос, который еще не успел зажить с прошлого раза, снова буквально взорвался. Брэдли рыдал и визжал, заваливаясь из стороны в сторону, но охранник лишь дал ему дубинкой под зад и велел не задерживать очередь. Это был жесткач!

После того случая Брэдли отказался выходить из камеры.

Это создало проблемы охране, потому что согласно тюремным правилам, по вечерам в каждой камере нужно производить обыск, а по утрам – выносить парашу и натирать пол. Когда начальник тюрьмы заметил, что Брэдли не появляется в столовой, все танцы с бубнами стали вылезать наружу. В тот день я дежурил на кухне. Ко мне и еще одному чуваку подошел охранник: «Ты и ты, вытащите этот мерзкий кусок говна из камеры, отведите в душ и отмойте».

Не знаю, как долго они позволили Брэдли гнить в камере прежде, чем забили тревогу. Судя по виду, несколько дней. Параша, которая служила толчком, была опрокинута, кругом разлились моча и дерьмо. Сам Брэдли тоже был покрыт дерьмом. Мы выволокли его из камеры, отправили под холодный душ и оттерли уличными мётлами. Все лицо у Брэдли опухло и почернело, вместо носа было месиво, а сам он трясся и плакал. К концу дня мне стало его жалко. Говорят, что растлителям детей в тюрьме легко живется. Поверьте, это не так. Удивительно, что Брэдли не покончил с собой. Может быть, он был ссыкун, а может быть, бритвы под рукой не оказалось.

В один из последних дней пребывания в Уинсон Грин я гулял на плацу и вдруг увидел знакомого парня.

– Эй, Томми! – закричал я.

Томми поднял голову, улыбнулся и подошел ко мне, зажав зубами сигарету и размахивая руками, чтоб согреться.

– Оззи? Срань господня! Чувак, это и впрямь ты!

Мы с Томми вместе работали на скотобойне в Дигбете. Он был одним из тех, кто тащил коров на веревках в убойный цех перед тем, как я оглушал их пневмопистолетом. Он спросил, надолго ли меня посадили. Я ответил, что должен был отсидеть три месяца, но благодаря работе на кухне и помощи с Брэдли меня собирались отпустить через шесть недель.

– За хорошее поведение! – пояснил я. – А тебя насколько упекли?

– На четыре.

– Месяца?

– Года.

– Едрить, Томми! Что ты натворил? Трахнул королеву?

– Грабанул несколько кафешек.

– Сколько денег?

– Ни хера. Пара сотен пачек сигарет, шоколадки и всякое такое.

– Четыре года за какие-то сигареты и шоколад?

– Это уже третье нарушение. Судья сказал, что предыдущие разы меня ничему не научили.

– Ёшкин кот, Томми.

Раздался свисток, и охранник, махнув рукой, велел нам расходиться.

– До встречи, Оззи.

– Увидимся, Томми.

Мой старик поступил правильно, отказавшись платить за меня штраф. После Уинсон Грин я не собирался возвращаться в тюрьму ни под каким видом и не вернулся. В кутузке да, бывал. Но в тюрьму – ни за что.

Правда, несмотря на все сказанное, пару раз я был от нее на волоске.

Я не горжусь тем, что сидел, но, поймите, это же часть моей жизни, и я не стану, как некоторые, прикидываться, что этого никогда не было. Если бы не те шесть недель, хрен знает, куда бы меня занесло. Может быть, со мной приключилось бы то же самое, что и с моим друганом Патом, напарником по краже яблок с Лодж-роуд. Начав воровать, он вляпывался все глубже и глубже и связался с очень плохими парнями. Кажется, это были наркотики. Я не знаю всех подробностей, потому что никогда не задавал ему вопросов. После моей отсидки я стал гораздо реже общаться с Патом, потому что больше не хотел лезть ни в какие сомнительные дела. Но периодически мы пересекались, пили вместе пиво и все такое. Он был хорошем парнем. Все всегда с такой готовностью критикуют других, но что касается Патрика Мерфи, то он был нормальным. Просто он совершил несколько серьёзных ошибок, а потом стало поздно. В конце концов, он попал в программу по защите свидетелей. Эта программа поддерживает тех, кто укорачивает себе срок отсидки, наводя власти на более серьезных преступников. Выйдя из тюрьмы, такие люди получают новое имя и новые документы. Пата отправили жить в Саутенд[22] или какой-то другой укромный уголок. Он находился под защитой полиции двадцать четыре часа в сутки. Но его жена, проведя годы в ожидании выхода мужа из тюряги, не выдержала и подала на развод. И вот после этого Пат идет в гараж, заводит машину, натягивает один конец шланга на выхлопную трубу, а второй вставляет в окно водителя. Затем он садится в машину и ждет, когда угарный газ его убьет.

Ему было чуть больше тридцати. Когда я узнал об этом, то позвонил его сестре, Мэри, и спросил, был ли он под кайфом, когда совершил самоубийство. По ее словам, полиция не обнаружила в его крови никаких наркотиков; он сделал это, будучи трезвым, как стеклышко.

Я вышел из заключения в середине зимы 1966 года. Ёб…ые когти, как же было холодно! Охранники сжалились надо мной и нашли мне старое пальто, которое воняло нафталином. Потом они достали пакет с моими вещами и бросили на стол передо мной. Бумажник, ключи, сигареты. Помнится, я подумал: «Интересно, каково это: получить свои вещи обратно после тридцати лет отсидки, когда этот пакет будет выглядеть, как капсула времени из альтернативной реальности? Мне дали подписать нужные бумаги, а потом отперли дверь, распахнули ворота, обмотанные колючей проволокой, и выпустили на улицу.

Я вышел на свободу. Более того, в тюрьме из меня не сделали отбивную и не отымели в зад.

Почему же, вашу мать, мне было так ГРУСТНО?

 

к оглавлению